ТИХИЙ ДОН

Книга первая

Часть первая

Лишь внешне покоен и тих Дон-батюшка - на самом деле река, подобно человеческой жизни, полна бурных перекатов, стремнин, водоворотов. "Текучее стремя" Дона также напоми-нает размеренный, исторически сложившийся уклад донских казаков. На самом краю Татарского хутора Вешенскоп станицы рас-положился дом Мелеховых. "Турками" прозвали их хуторяне не случайно, не случайно черная масть пробралась в древний казацкий род. Из турецкого похода вернулся Прокофий Меле-хов с молодой женой-турчанкой. Не понравилась она казакам: больно тонка и черна, не русской красоты, да и одевается стран-но. И как раз пошел мор скота, который был связан с появлени-ем среди них турчанки, не иначе, как колдуньи. Хоть отстаивал Прокофий любовь свою с саблей в руках от обезумевших от страха суеверных хуторян, которые рвались в дом учинить над ней расправу, да не спас жену, родившую ему преждевременно сына Пантелея, похожего на мать лицом и "подбористой" фи-гурой. Отцову стать перенял потом младший Пантелеев сын, и миндалины черных горячих глаз, и острые скулы, перетянутые коричневой кожей, и острый с горбинкой нос, - даже сутулил-ся Григорий по-отцовски. Старший, уже женатый, Петр похо-дил во всем на мать, преждевременно состарившуюся, но все такую же скорую, подвижную Ильиничну. Дочь Дуняшка - отцова слабость, да Петрова жена Дарья с ребенком - вот и вся Мелеховская семья. Были ошгсемьей дружной, уважаемой всеми, зажиточной, хозяйствовали добротно, ответственно. Так, Григорий, однаж- ды разбуженный ни свет ни заря своим дружком Митькой Кор-шуновым, согласился участвовать в конном состязании с сот-ником Лнстницкнм, чтобы поддержать Митькнну казачью честь, но ушел втайне от отца, оседлав старую, оставленную на племя матку. Сами по себе состязания заслуживают особого внимания: сын местного барина сотник Листницкпй вызвал Митьку, считая, что пет равных его поджарой кобылице, мать которой брала призы на офицерских скачках в самом Петер-бурге. Но победил все-таки Митькнн жеребец, резвей которого в округе не найти, Листницкнй отступил, полностью пораже-ния не признав. И все же казачий конь победил. Давно стал замечать Пантелей Прокофьевич взгляды, бро-саемые Тришкой на соседскую жену Аксинью. Не раз уже "вос-питывал" он бесстыжего сынка. Да только не впрок пошла от-цова наука Мелехову Григорию. И взорвалась размеренная ху-торская жизнь с ее обыденными делами, проблемами и развле-чениями-игрищами непонятной страстью Тришки и Аксиньи. Не успела жена проводить Астахова Степана на майские сборы (дело ежегодное для казаков), как бросила ее эта поздняя ба-бья любовь в самое пекло Тришкиной страсти. И если бы "жал-мерка" Аксинья бегала тайком к соседу Мелехову, если бы Гри-горий скрытно-незаметно хаживал к жалмерке Аксинье - все бы ничего, дело для хутора привычное. Но "гордо и высоко не-сла свою счастливую, но срамную голову" Аксинья Астахова, будто переродившись с той ночи на луговом покосе, проведен-ной с Григорием Мелеховым. За всю свою исстрадавшуюся жизнь решила отлюбить Аксинья. Страшное проклятье лежа-ло на ее роду: в шестнадцать лет была изнасилована она своим пятидесятилетним отцом. Мать с братом забили старика до смерти, а через год выдали дочь за Степана. После первой же ночи стал тот избивать свою молодую жену, не поверив в ее непорочность, бил нещадно года полтора, до рождения ребен-ка, который умер, не прожив и года. И все началось по-новому: Степан бил Аксинью, не ночевал дома, пил, пока Мелехов Гриш-ка не стал Аксинье поперек пути. Слухи с хутора привезла Степану в лагеря жена Андрея То-милина. С той поры стал Астахов чернеть, худеть. И что-то недоговоренно-грязное вмешалось в отношения двух неразлуч-ных прежде друзей - Петра и Степана. В крепкий узел завяза-лась вражда на обратном пути - случай вмешался: охромел конь Астахова, и Астахов обвинял в этом Петра. Вылив всю нако-пившуюся злобу на бывшего товарища, домой Степан вернул-ся опустошенным - это и спасло Аксинью. Поел, попил и ... начал бить. Бил мастерски, со стороны казалось - мужик ка-зачка вытанцовывает. Полюбовался мужеской расправой Ша-мплин Алексей, увидели и братья Мелеховы. Увидели и в дра-ку ввязались - за всю свою обиду мстил Петр, во весь свой буй-ный нрав разошелся Григорий. Узнав о связи сына с Аксиньей от купца Мохова, отец твер-до решил женить его на Наталье Коршуновой - дочери перво-го богача в хуторе. Боясь отказа, Пантелей Прокофьевич очень нервничал, однако твердого союзника, сам того не подозревая, нашел в юной красавице Наташе, влюбившейся в Григория Мелехова. Ее отец, Мирон Григорьевич, перечить любимице не стал, тем более что и жена, худосочная трудолюбивая Лукинич^ на, переживая за старшенькую, проходу ему не давала. День свадьбы обговорили во второй визит сватов - на первый Спас. Оценив все достоинства своей невесты (стройный стан, ми-ловидное лицо, длинные ноги, прямой взгляд и привыкшие к работе руки), Григории твердо решил порвать прежнюю сумас-шедшую связь. Чего угодно ждала от него Аксинья, но только не расставания. А потому хоть и плакала, и мучилась больше прежнего, по для себя твердо решила: Григорий мой, и быть ему моим вечно. У Мелехова же неизвестно почему временами со-сало под ложечкой, по уйти из дому, как предложила ему Ксю-ша, он никак не мог - задохнется он без вольного степного вет-ра. Да и родство отец ему подобрал знатное, богатое, пора уже и самому на ноги становиться. Свадьба Григория Мелехова и Натальи Коршуновой про-шла шумно, с соблюдением всех народных традиций, с зауныв-но-красивыми песнями и задиристыми танцами. Не до веселья, кажется, было только жениху, которого одолевал голод, раздра-жал шум, натирали ноги зерна пшеницы, насыпанные по народ-ному обычаю в сапоги. Три раза поцеловал он в церкви моло-дую жену в безвкусные влажные губы, повторяя про себя одно: "Отгулялся... отгулялся..."

 

Часть вторая

Еще не затихли окончательно пересуды вокруг Мелеховых и Астаховых, как спокойную жизнь хутора взорвала другая но-вость. Оказалось запятнанным прежде чистое имя Елизаветы Моховой, дочери местного купца Сергея Платоновича. Винов-ником сплетен на этот раз оказался Митька Коршунов, в пря-мом смысле соблазненный на рыбалке не по годам развитой Лизой. Митька готов был исправить свой грех, женившись на Елизавете. Однако сватовство это всерьез воспринял только дел Грпшака, считавший родство с казаком для мужика Мохова честью. Ни Митькин отец, ни Елизавета предложение Коршу-нова-младшего слушать не стали. Сам Мохов, когда Митька пришел со своим сватовством, натравил на наглеца цепных псов. Никого на хуторе не удивил отказ купца Мохова. Был он роду не менее древнего, чем многие из казаков, живущих в ста-нице Вешенскон. Долгое время хранилась у Моховых грамота, жалованная прадеду воронежским воеводой, посылавшим его в бунтовскую станицу надсмотрщиком. Дед Сергея Платоно-вича разорился, а потому всем сегодняшним достатком Мохов был обязан только собственной сметливости и прижимистос-ти. Весь хутор Татарский и окрестные хутора держал Сергей Платонович в своих руках. От первого брака было у него двое детей - дочь Елизавета и сын Владимир, гимназист пятого клас-са. Вторая жена оказалась бездетной, к чужим детям относи-лась невнимательно, поэтому росли они без надлежащего дос-мотра, внимания и ласки. Выросли совсем разными и далеки-ми друг другу и своей семье. По вечерам в моховском доме со-биралась вся хуторская интеллигенция на чаепитие: студент Московского технического училища Боярышкин, учитель Ба-ланда, учительница Марфа Герасимовна, почтмейстер, изред-ка наезжал из поместья Евгений Листннцкий. Новость придавила Сергея Платоновича, дня три он из дома не выходил, дочь же отправил в Москву на курсы. И жизнь на хуторе пошла своим чередом: молотьба, пахота, сходы, порубка хвороста... В каждом доме текла своя горько-сладкая жизнь. Наталья сразу пришлась Мелеховым ко двору: работящая, расторопная. Старики нарадоваться не могли, любуясь и жа-лея свою младшую невестку. Григорий же все более убеждал-ся, что не сможет избавиться от страсти к Аксинье, все больше понимал, что не прожить ему жизнь с Натальиной застенчиво-холодной любовью. Неотступность Аксиньи и молчаливое сми-рение Натальи сделали свое дело: невестка решилась уйти из дома свекра, а Пантелей Прокофьевич, по горячему своему нра-ву, выгнал Гришку со двора. Так впервые, в запальчивости, Гри-горий покинул родной дом, родной хутор, устроившись коню-хом к помещикам Листницким и забрав с собой безумно счаст-ливую Аксинью. Новую Гришкину работу казаки одобрить не могли - в хо-луи подался. Не понял его и сам старый помещик, казачий ге-нерал, Николай Алексеевич Листницкий, отчеканив: "Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься?". Однако на работу взял, прекрасно помня боевые заслуги деда и отца Мелехова. Л служба эта и вправду не пошла Григорию впрок: потучнел, обленился - портила казака легкая, сытая жизнь. Аксинья пристроилась при кухне. Работы по дому было немно-го, так как давно овдовевший генерал жил жизнью неприхот-ливой, суровой. Его сын Евгении Листпицкип после кадетско-го корпуса служил сотником в лейб-гвардии Атаманском пол-ку, наведываясь к отцу в Ягодное в отпуск. Между тем на хуторе поселился чужак из Ростова - сле-сарь Иосиф Давидович Штокман. Привез его с женой в конце октября Федот Бодовсков, жить они остановились у вдовы Лу-ксшки. До поры до времени слесарь не показывался людям на глаза, а через неделю учинили казаки обычную для всех рас-праву над "хохлами". Произошло это на мельнице, бились на-смерть: кто-то с давних пор заботливо разжигал и поддержи-вал эту рознь. И лилась соседская кровь уже которое столетье. В одну из таких драк и вмешался Иосиф Давыдович, пытаясь остановить казаков. Правда, слушать его казаки не стали - "чу-жак", да и речи ведет непонятные: об истории казаков - рус-ских мужиков, бежавших па вольный Дон от крепостного раб-ства, но время было упущено.

 

Так не прошел первый опыт Штокмана, тем не менее вода камень точит. Постепенно стали в доме Лукешки на половине Штокмана собираться казаки, приходил и Христоня, Валет - работник с мельницы Сергея Платоновича, Давыдка, уволен-ный Моховым по доносу Влад1шира-"наследника", машинист Котляров Иван Алексеевич, постоянным гостем был и Мишка Кошевой, молодой казак, еще не отслуживший в действитель-ной. Не сразу компания эта сколачивалась, начали с игр в под-кидного дурака, а потом как-то незаметно, благодаря старани-ям все того же Штокмапа, перешли на чтение разных книг. Вот тут только проняло казаков вдумчивое чтение: забурлили, зас-порили. Хоть и жили хуторяне замкнуто, за двумя ставнями, дальше станицы бывать-то нигде не хотели, да по долгу служ-бы многим довелось посмотреть разные земли, и потом расска-зывали о небывалых порядках и укладах старые и молодые слу-живые казаки. Вот и на этот раз припомнил Христоня смеш-ной случай, происшедший с ним во время службы в Петербур-ге. Студенческая шутка с портретом Карла Маркса, за чье здо-ровье просили выпить казачков ребята, подвела гостей Шток-мана к совсем серьезному разговору, выходящему за рамки их нехитрых понятий и суждений, а к такому повороту казаков необходимо было еще подготовить. Наталья вернулась в отчий дом. Ничего хорошего не обе-щала ей такая перемена, плохое предзнаменование сопутство-вало ее возвращению: пятилсток-бугай распорол шею кобыли-це. Ни жена и ни вдова - молча сносила Наталья и жалость, и ругань, и скабрезности (родной брат - Митька - проходу не давал сестре). Писала Григорию, чтобы выяснить до конца свое положение - ответ был краток и жесток. На Пасху чаша терпе-ния ее переполнилась, и решила Наталья покончить с такой жизнью. Самоубийство не удалось, через семь месяцев подня-лась на ноги. С той поры голову держать стала чуть набок - .перерезала "жилу нужную". Пантелей Прокофьевич, пережи-вая случившееся как свою вину, предложил Наталье вернуть-ся, в дом Мелеховых. До Григория доходили слухи с хутора: то сам с папом при-езжал, то брат навестил; однажды па охоте (догнав волка и пе-ререзав ножом глотку бирюку) поднял он глаза и узнал в каза-ке, помогавшем осилить волка, Степана, заметно опустившего-ся, небритого, дрожащего от недавней погони и ненависти. По-бывал с визитом в Ягодном и сам Пантелей Прокофьсвнч; Ак-синья к тому времени родила Григорию дочь. Беременность скрывала, пока можно было, боязнь потерять Грпшкпну любовь пересиливала счастье рождения ребенка. Роды начались на по-косе, а родила Аксинья в дороге прямо в руки Мелехову. Хоть и сомневался Григорий в собственном отцовстве, от ребенка не отказался. Время от времени приглядывался к малышке в по-иске своих или Степана черт, да так в сомнении и отходил от колыбельки. За тем и застал Мелехова-младшего призыв на действительную службу. Провожать сына на службу приехал отец: еще до того привез он Григорию "справу" (две шинели, седло, теперь был более ласков с Аксиньей, посмотрел ребенка: "В нашу породу". Оставив Аксинью лить слезы да дочку растить, уехал Гри-горий Мелехов на четыре года. Пройдя унизительный врачеб-ный осмотр, был приписан в гвардейский полк (не понравилось черное, "бандитское" лицо, да и спина в чирьях - в Атаманский не прошел), лошадь, купленную на сбережения от хозяйской зарплаты да на казенные сто рубле]'!, забраковали. Комиссия долго разглядывала немудреный казачий пожнток. Случайно дотронулся Григорий своей черной рукой изнеженной ручки пристава - отдернул тот брезгливо, затянул в перчатку. Не прошло это мимо угольных глаз Мелехова, взглянул на при-става с ухмылкой - столкнулись взглядами. Так началась для Григория Мелехова неизвестная до этой поры служба.

 

Часть третья

Не все расскажешь в письме, не все опишешь. Не мог и Гри-горий передать того, что пережил с первых минут своей служ-бы: ни тоску по земле родной, что одолевает казака в красном казенном вагоне, громыхающем по чужим незнакомым местам, ни злость и досаду, комом подкатывающие к горлу при незас-луженном оскорблении вахмистра или при высокомерных взглядах, бросаемых лощеными господами офицерами. Не рас-скажешь и о том, как оторванность от дома измучила и измени-ла новопризванных, как будто щербинка какая-то появилась в мыслях и поступках до этой поры совсем обыкновенных пар-ней: там, дома, они знали, что делать - сеять, пахать, убирать; ходить на игрища... Здесь же все иначе, все ново и незнакомо. Вот и толкает жизнь до этого, может быть, порядочных ребят на поступки страшные, недостойные. Случилось это весной, в тот день Григории дневалил на ко-нюшие. Услышав в дальнем углу топот и приглушенный крик, Мелехов направился выяснять, что происходит, и увидел, как казаки насиловали горничную Франю - на все имение, где сто-яла сотня Григория, это была единственная женщина, не счи-тая пожилой жены управляющего. Ни предупредить, ни оста-новить насилия Григорий уже не мог. Так и смолчал, крепко стиснув зубы на замечание вахмистра - "ты помалкивай". В первый раз за длинный отрезок времени чуть не заплакал Гри-горий. Мелеховы с нетерпением ждали писем от сына, всех волно-вало, как отнесся он к переезду в дом свекра Натальи (никого не оставляла надежда, что Григорий одумается и вернется до-мой, к законной жене), беспокоило содержание кратких его от-ветов, явная недоговоренность, сухость, близость Григорьева полка к русско-австрийской границе и непрекращающиеся раз-говоры-предупреждения о вероятности войны с Германией. Слухи о войне все больше завладевали умами хуторян. Сама природа, казалось, предупреждала людей о грядущей беде: за-сушливое лето с выжженной травой, ночная духота, громовые раскаты дождя, вой сыча на городском кладбище - все предве-щало недоброе. Тяжелые думы свои рассеивали старики лег-кой шуткой, на том и расходились. Случай, всколыхнувший хутор от края до края, как первый выстрел, произошел накану-не скоротечного лугового покоса. Приехал становой пристав со следователем и с чернозубым маленьким офицером в форме. Прямиком направились к вдове Лукешке, позвав атамана. Обыск на квартире сделали тщательный. На вопросы Шток-ман отвечал с ухмылкой, раззадоривая и без того взвинченное начальство. Арестовали всех посещавших его казаков и рабо-чих, допрашивали с пристрастием. Тут и выяснилось, что Иосиф Давидович - член РСДРП с 1907 года. Штокман был арестован и вывезен с хутора под строгой охраной. Война ворвалась в хутор на взмыленном коне, скакавший наметом всадник только и крикнул - "Сполох!" - и умчался дальше, оставив в растерянности оторванных от косьбы каза-ков, не осознавших до конца, какое несчастье на них навали-лось. Через четыре дня увозили красные вагоны очередников к русско-австрийском границе. За этими полками вскоре после-довали и казаки третьего призыва. Война поглощала с неимо-верной скоростью цвет казачьих хуторов в самое страдное вре-мя. Она чернела звериным ненасытным оскалом, никому не нужная, никем не званная. Сгорали казаки в ее огне, не пони-мая всего, убивая чаще из страха, а не из ненависти. Так убил первого врага Григорий: в пылу битвы, если б не меткий удар пикой, то вместо белобрысого австрийца лежал бы на поле он сам. Озверев от ужаса, не отвечая за свои действия, бросился Мелехов вдогон за австрийцами, на улицы предмес-тья. Там и произошло второе убийство: разглядел Григорий и лицо жертвы, и руки, протянутые в мольбе, и расрытые от страха глаза - доля секунды, и череп раскроен надвое. И взвалил на себя казак непомерную тяжесть, под которой гнулся, чернел и замыкался Григорий: в нем живы были слова, оброненные де-дом Гришакой за свадебным столом, о пленном (не убитом!) янычаре: "Человек ить..." Но другая это война, и подвит на ней другие. Война калечила судьбы, жизни, нравственно уродовала про-стые души. Не узнал родного брата, встретив однажды, Петр Мелехов - постарел под своей ношей Григорий, не узнавал и он своих бывших хуторян, рядом с которыми не один год рабо-тал в степи: никого не обошла война стороной. Вот Алексей Урюпин, казак станицы Казанской, прозванный Чубатым. Он убил пленного венгра, с которым за несколько минут до этого мирно переговаривались, угощаясь табачком, казаки. Вот ба-лагур и похабник Егорка Жарков умирает с вывернутыми на-ружу кишками. Вот Прохор Зыков, только что вернувшийся из лазарета, тая в уголках губ боль и удивление, учащенно морга-ет своими телячьими добрыми глазами, не в силах понять, что он делает посреди этого кошмара. Как-то осматривая у дороги убитого казака, в кармане его шаровар Григорий нашел кни- жечку, которую передал в штабе писарям. И те, нескромно по-смеиваясь, прочитали ее, узнав коротенькую историю чужой жизни и любви, такую мелкую по сравнению с наступившей нежданной развязкой.

 

Это был дневник казака-студента - откровенные записи предназначались для чтения разве что лучшему другу. Из днев-ника явствовало, что как-то в феврале познакомился Тимофей Иванович с медичкой второго курса Елизаветой Моховой. Они оказались земляками, немного поговорили, помолчали, посмот-рели какой-то сентиментальный фильм и разошлись, обменяв-шись адресами. Лиза показалась ему девушкой красивой и не-глупой, хотя и испорченной, это выдавали глаза орехового от-тенка, но, в сущности, неприятные. Спустя несколько дней, судя по датам записей, казак-студент ощутил особый подъем, очень поспособствовал этому новый костюм, купленный на прислан-ные вовремя отцовские деньги. Еще через несколько дней он переехал к Елизавете жить (ей потребовалось время, чтобы ула-дить отношения с предыдущим ухажером-венерологом). Ме-сяц они прожили вместе, прожигая деньги Тимофея. Подъем (недели две), истощение, взаимные упреки и, наконец, разрыв. Для него - тяжелый, для нее - обычный. Для него - война и смерть, для нее - очередная любовная интрига. Григорий Мелехов с легким ранением в глаз был вывезен с фронта и оказался в московской глазной больнице. За геройс-кий поступок (контуженный, он вынес с поля боя раненого офицера) Григорий был представлен к награде. Здесь же в боль-нице познакомился Мелехов с украинцем-пулеметчиком Гаран-жой. Желчный, язвительный сосед на многие волновавшие Гри-гория с самого начала войны вопросы умудрился дать исчер-пывающие ответы, пролив казаку новый свет на истинные при-чины войны, на правительство и самодержавную власть. С пос-ледней столкнулся Григорий напрямую уже в другом госпита-ле, куда перевели его на долечивание. Проездом из Воронежа госпиталь изволила посетить высочайшая особа императорс-кой фамилии в сопровождении "должного количества свиты". Готовились к этому визиту тщательнейшим образом: как мед-персонал, так и сами больные встречали гостей, вытянувшись по стойке смирно. Особа задавала "приличествующие ее поло-жению и обстановке нелепые вопросы", раненые, вылупив боль-ше положенной меры глаза, отвечали так же нелепо и невпо-пад, ответы расшифровывал заведующий госпиталем. Подве-ли особу и к герою-казаку. Григорий стоял исхудавший, небри-тый, почерневший от болезни и мутивших душу размышлений. На обращение к нему члена императорской фамилии ответил, еле сдерживая злобу, что ему необходимо "по малой нужде схо-дить". Минутное замешательство прошло, особа, не уронив до-стоинства, что-то промолвив по-английски, отправилась даль-ше. Л Григорий был рад хотя бы этой дозволенной дерзости. Сразу же после этого инцидента Мелехов был выгнан домой в отпуск. Нерадостное довелось Григорию возвращение. Дошла грязь войны и до тех, кому судьбой выпало не уходить, а провожать и дожидаться. Умерла от скарлатины дочь Аксиньи, а через три недели вернулся на долечивание раненный в бою Евгений; Лп-стницкий. Гордый своим отважным поступком: ушел в полк из царский свиты, от тепла, безопасности и пустой болтовни - к риску, крови и смерти, - считал он теперь, что все ему дозволе-но, ведь чуть не погиб. Можно "пожалеть" жалмерку, потеряв-шую ребенка. И не важно, что муж и отец ее ребенка в это вре-мя рискуют собственной жизнью. Аксинье действительно жа-лость эта пришла вовремя: чувствовала она, что годы уходят, проложив несмываемые складки вдоль губ и морщинки вокруг глаз, что жизнь опустела с уходом Григория и потеряла всякий смысл со смертью дочери. Ласки и тепла хочется всякой женщине, что уж говорить о тех, чьи судьбы были изломаны, безвозвратно испорчены. Со-гнулась под бременем невостребованных желаний и Дарья Ме-лехова, всем существом своим жаждущая полноты жизни, по-лучавшая лишь крохи. Порченой считали свою старшую неве-стку старики Мелеховы, а порченость эта в полной мере про-явилась лишь теперь, с уходом Петра на войну. Загуляла жал-мерка, возвращалась засветло и, смеясь, рассказывала подруж-ке Наташе о маленьких своих подвигах. А Наталья ждала Гри-гория, и, хоть посмеивалась над откровениями Дарьи, значи-тельно в большей степени близки и понятны ей были секреты Дуняшки, которая выросла к своей пятнадцатой весне в строй-ную бойкую девушку с горящими миндалинами глаз. Все эти новости навалились на Григория Мелехова сразу по возвращении: дед Сашка (конюх Лпстницкий), хоть никогда не знал от нее никакой обиды, тем не менее первый сообщил о под-лой измене Аксиньи - ее Григорий трогать не стал, а пана из-бил за себя и Аксинью кнутом; развернулся и ушел к себе до-мой, в хутор. Встретила его там сухощавая черноглазая краса-вица девка, оказалось - сестра. Плакали от радости старики, бледная, растерянная Наталья. Радость была тем сильнее, что за время разлуки успели родные похоронить своего Григория (получили похоронку), а потом и погордиться (в письме от Петра, пришедшем на двенадцатый день после известия о смер-ти, сообщалось о присвоении Гпигорию Георгиевского Креста и о производстве его в младшие урядники). Первый на хуторе Георгиевский крест отмечался всеми: даже Сергей Платоновнч, узнав об этом из газеты, передал Григорию посылочку. В пер-вое свое возвращение домой остался Григорий с законной же-ной, чем еще больше порадовал стариков.

 

Книга вторая

Часть четвертая

1916 год. Все так же продолжается бессмысленная война: без побед и поражений, без ненависти, но со страхом, без злобы, но с убийствами. Устали солдаты, казаки и офицеры от бестолко-вой резни: на фронтах - неразбериха, в тылу - разруха. Зреет, вынашивается всеобщее возмущение (подогреваемое "полити-ческими коммивояжерами" - большевиками). Столкнулся еса-ул Лнстпицкпй с одним из таких посыльных - вольноопреде-ляющимся Ильей Дмитриевичем Бунчуком. Не сразу ясен стал ему казак-пулеметчик, странным показался: фразы не догова-ривает, выражается двусмысленно, вроде против войны, а сам на фронт пошел. Однажды ночью раскрылся перед ним Бун-чук, к тому времени дослужившийся до офицерского чина (хо-рунжий). Прочитал слова Ленина офицерам, разъяснил пози-цию большевиков и... дезертировал, но успел Евгений Листниц-кий доложить о хорунжем Бунчуке куда надо. Полк был снят с позиций, пулеметчики, наиболее поддавшиеся большевистской агитации, расформированы (что было на руку большевикам: большее количество солдат должно знать об их намерениях). Добрым казаком вернулся на фронт Григорий, обласканный за свои подвиги всем хутором. Не гнулся уже под своими дума-ми, не чувствовал, как прежде, чужой боли. Знал, что честно несет свою казачью службу: берет пленных, отбивает казачью батарею, окруженную немцами, спасает в бою своего соперни-ка - Степана. С холодным презрением играет он чужой и сво-ей жизнью - оттого и прослыл храбрым: четыре Георгиевских креста и четыре медали заслужил, а ведь полный Георгиевский бант - высшая награда для солдата и большая редкость даже в среде известных своей доблестью донских казаков. Так же лихо (да не так) воевал другой хуторской казак, быв-ший мелеховский дружок - Мишка Кошевой. Был он два раза судим (по обвинению в изнасиловании и грабеже), воровал, если был голоден или поистрепались портянки, даже у своих товарищем, много раз был наказан, однажды чуть не пригово-рен к высшей мере. Но любили его казаки за веселый нрав и легкость в общении, за бездумную храбрость и геройство - и выворачивался каждый раз Мишка из-под любого обвинения, сухим из воды выходил. Особенно не выслуживался, но надо грех исправить - и идет добровольцем в разведку, надо иску-пить вину - приносит снятых им полузадушенных немцев. Возмужавшим, раздобревшим наезжал он как-то раз в хутор в отпуск. Ночевал по жалмеркам, пытался приударить за Дарь-ей, да ее стерегли Мелеховы пуще глаза. Мишка особо и не рас-страивался: получилось - хорошо, а нет - тоже неплохо. Февральская революция прошла мимо казаков стороной. Пошумели на площади перед домом Мохова старики, не пони-мая, чего теперь ждать от новой жизни, требуя объяснений с не в меру растерявшегося купца, который принес им странную весть. Появилась надежда у служивых, что войне теперь конец, что распустят их по домам, что вернутся они к своим женам и запущенным за годы войны хозяйствам. Но ничего ровным сче-том не изменилось. Только в войсках появились солдатские комитеты (органы, практически не действующие), да на самом фронте началась еще большая неразбериха. Казачьи полки уво-дились с передовых, до поры задерживались в тылу. Наиболее благонадежные стягивались в Петроград. Так попал в столицу Евгений Листннцкнй; после случая с дезертирством Бунчука и унизительного обыска казаков был переведен он в другой, бо-лее "спокойный" полк. Столица бурлила: временным прави-тельством оказались недовольны не только большевики, но и высшие офицерские чины. Назревал военный переворот во гла-ве с верховным главнокомандующим генералом Корниловым. Лпстницкий очутился в центре всех этих грандиозных со-бытий: он плакал, провожая из Могилева последнего импера-тора, плакал от бессилия и унизительного молчания толпы; он плакал от радости встречи с единственной опорой России - с Корниловым. Случайно оказавшись в Москве в день приезда генерала, Листницкий втесался в толпу, что восторженно при-ветствовала главнокомандующего, подхватив Корнилова на руки. Генеральскую ногу в лакированном сапоге, задыхаясь от волнения, нес Евгений. Анализируя позже две эти встречи, еса-ул отмечал осунувшийся лик свергнутого царя и твердое, как будто высеченное из камня, азиатское лицо Корнилова. Лист-ницкого откровенно прельщали люди, уверенные в себе, в сво- ем назначении. Он сам не мог с той же уверенностью противо-стоять даже простому казаку Ивану Лагутину (из сотни Лист" шщкого), с его обыденной казачьей правдой (зачем вашему отцу четыре тысячи десятин - у него ведь один рот?). И от бесси-лия, от сознания собственной вины приказал есаул жестоко избить молодого человека, бросившего камень в казачий пат-руль. Никакие уговоры и мольбы Лагутина не смогли остано-вить озверевшего от собственной слабохарактерности офице-ра, А вот в генерале Корнилове, во всей его маленькой подтя-нутой фигуре эта уверенность ощущалась и привлекала к себе слабовольного есаула. Три года войны не прошли бесследно для жителей хутора Татарского. Как будто мстила она казакам, разрушавшим чу-жие дома, тем, что превращала в развалины их собственные курени. Единственное хозяйство, более менее остававшееся в порядке, - Мелеховых. Но не до всего доходили руки пожило-го уже Паптслея Прокофьевпча, посев сократился, а как толь-ко семья мелеховская уменьшилась - на место ушедших Пет-ра и Григория родила Наталья двойню: сына и дочь. Угодила старикам. Рожала Наталья одна в бурьяне, стесняясь свекра, вернулась к вечеру: сама чистая и детей вымыла. На ребятишек наглядеться не могла, весь год кормила их грудью, приклады-вая сразу обоих. Сама худела и бледнела, а детей выходила, взле-леяла. Тот год вообще оказался прибыльным для Пантелея Прокофьевпча: корова отелилась двойней, овцы окотили по двойне, козы..

 

Дарья по-прежнему, только с еще большим бесстыдством, гуляла, словно наверстывая упущенное за всю свою тяжелую жизнь. Как-то проснулся Пантелей Прокофьевич, вышел на баз, а ворота, кем-то снятые с петель, посередине улицы лежат - позор. Сделал старик Дарье внушение, как умел (отходил вож-жами). Позднее отомстила ему невестка: в стыд вогнала свек-ра, вздумавшего вновь подойти к ней с попреками. С той поры перестал Па!целей Прокофьевич замечания делать, стыдливо опуская глаза при появлении Дарьи. Слухи же о ее похождени-ях доходили до Петра. Как-то рассказал о ночах, проведенных с жалмеркой Мелеховой, вернувшийся из отпуска Степан. Слу-чайно или нарочно (в доказательство) уронил перед Петром платок с вышивкой Дарьи - так снова затянулся узелок нена-висти между Мелеховым и Астаховым. А жене Петра все с рук сошло, когда приехала она к мужу в армию: казаки с завистью смотрели па самоотверженную женушку, страстно обнимавшую своего милого. От всего сердца радовалась и сама Дарья, забыв уже, что две ночи тому назад спала она в вагоне с драгунским ветеринарным фельдшером. Устали казаки воевать. Не оправдались их надежды ни на Февральскую революцию, ни на Временное правительство, ни на сильную руку генерала Корнилова - заговор провалился. Саботаж железнодорожников, сопротивление*, правда редкое, самих казаков (например, сотня Ивана Алексеевича), беспоряд-ки на фронтах - все это не дало осуществить так прекрасно разработанный план Корнилова. Генерал Крымов застрелил-ся, на следующий день (1 сентября) были арестованы Корни-лов, Лукомской и Романовский. Содержали их под стражей в гостинице "Метрополь". В Бердпчеве 2 сентября арестовали главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Дени-кина, его начштаба генерала Маркова, генерала Ванновского и командующего Особой армией генерала Эрдели. В Выховс, в женской гимназии, куда они были помещены, бесславно закон-чилось корнпловское движение, породив вскоре новое, более страшное детище - гражданскую войну. Корнилов не прерывал связи с Калединым, подготавливая почву для возвращения па Дои (Каледин прислал положитель-ный ответ). Генерал всячески старался поддержать преданные ему войска текинцев: Каледин по его настоянию послал в Тур-кестан голодающим семьям военных несколько вагонов хлеба. Октябрьский переворот всколыхнул быховскнх заключенных. 19 ноября 1917 года, перед сдачей без боя города Могилева, все пленные генералы покинули место заключения, отправившись в спешном порядке на Доп. Войска, лишенные своих команду-ющих, еще продолжали бессмысленные перестрелки, еще про-двигались, не достигая пунктов назначения, казачьи полки. Ред-кое в начале войны дезертирство теперь стало обычным делом. Подвержены ему оказались даже самые верные правительству казачьи войска. Сотня есаула Листницкого самовольно снялась с вверенного ей поста у Зимнего дворца, оставив позади офи-церов, юнкеров и женский батальон. Сотня, в которой состоял Иван Алексеевич, в прошлом ма-шинист моховской вальцовки, а теперь - бессменный предсе-датель сотенного комитета, была отправлена в тыл для по;щср-жки корниловского мятежа, но, не доехав до станции Дно, от-казалась от дальнейшего следования па Петроград. В полном составе без единого офицера решили отправиться обратно на фронт своим ходом. Ни телеграмма от главнокомандующего (переданная догнавшими сотню казачьим офицером и двумя представителями Дикой дивизии), ни уцюзы горцев не могли остановить взбунтовавшихся казаков, не желающих поднимать оружие против своих. Полк, в котором когда-то служил Евгений Лнстницкий, тоже перебрасывался на Петроград. Его на станции Нарва посетил бывший офицер-дезертир, хорунжий Илья Бунчук. Стараясь ответить на вопросы, волновавшие казаков, Илья Дмитриевич доступно рассказал им о недостатках Учредительного собрания, о Ленине, о земле, о войне, говорил о своем, казачьем (которое до поры перебарывало в людях общественное, чужое). На на-чавшемся внезапно митинге Бунчуку пытались противостоять офицеры полка. Калмыков особенно напирал на личность выс-тупавшего - мол, дезертир, отсиживался в тылу, пока полк его мяли-истязали на фронте. Однако слова Бунчука оказались значительно ближе и понятнее простым казакам, чем выспрен-ние речи офицеров о чувстве долга и патриотизме. Начальство было арестовано. Калмыкова увели Бунчук и Дугин. По дороге на дерзкие выпады офицера Бунчук ответил огнем. В бешен-стве он расстрелял беззащитного, безоружного Калмыкова, Либо мы их, либо они нас, так объяснил Бунчук свой поступок. И по-прежнему тверд и несгибаем был его взгляд. 12-й полк был снят с позиций и переброшен в тыл нести заг-радительную службу, задерживать дезертиров и направлять их в штаб дивизии. Мишка Кошевой, успешно избежавший пле-на, попал в один из первых дозоров. После полудня казаки за-метили группу из десяти солдат. Те шли в открытую, не было сил скрываться и прятаться. Оборванные, изможденные, они слабо защищались от выехавшего наперехват казачьего наря-да. На фоне тусклого и мирного октябрьского пейзажа в бес-толковой злобе толкались люди. Казаки сами осознавали не-виновность солдат. Отказавшись от предложенной взятки (это даже оскорбило их), наряд отпустил дезертиров, а Мишка Ко-шевой посоветовал даже укрыться пока в редком лесочке и даль-ше отправляться под прикрытием темноты. Всем уже опосты-лела эта война. В первых числах ноября стали доходить до казаков проти-воречивые слухи о перевороте в Петрограде. Фронт рушился. В сложившейся обстановке задание 12-го полка оказалось бес-смысленным. Полком пытались прикрывать все бреши на по-зициях, оставляемых пехотой. В декабре казаков окончательно вывели с фронта и, погрузив в эшелоны вместе со всем полко-вым имуществом, отправили обратно на Дон. Несколько раз вооруженные красногвардейские части пытались разоружить казаков, арестовать офицеров. Казаки как могли оборонялись, сдавать оружие отказывались, офицеров в обиду не давали. Только одного саботажника и доносчика самолично пригово-рили к смерти: полкового адъютанта Чирковского расстрелял Чубатый. Полк в половинном составе (остальные разъехались по домам прямо со станции) пришел в хутор Каргин, где с тор-гов были проданы привезенные с фронта трофеи. Восемнадцать всадников с хутора Татарского (среди них был и Мишка Коше-вой) выехали домой вечером.

 

Часть пятая

Поздней осенью 1917 года стали возвращаться в хутор Та-тарский фронтовики. Они-то и принесли известие, что Григо-рий Мелехов остался в Каменской с большевиками. Григорий, к тому времени за боевые заслуги произведенный в хорунжие, действительно поддался сильному влиянию Федора Подтелко-ва - казака, который сыграл одну из главных ролей в истории революционного движения на Дону. Простая правда Подтел-кова перевесила в душе Григория сомнительные разглаголь-ствования о судьбе казачества другого сослуживца-однополча-нина - сотника Ефима Изварина, одно время прельстившего Мелехова своими идеями. Изварин, человек образованный и не без таланта, знаток истории казачества, стоял за автономию Области Войска Донского, за установление того порядка на Дону, который был еще до порабощения казачества самодер-жавием. Идея автономии привлекала многих казаков: они были за большевиков, так как те выступали против войны, но против большевизма, так как по большей части казак - человек зажи-точный и делить свою землю (то есть делиться ею с мужиками) не намеревался. Григорий же, на долгие годы оторванный от родного дома, отошел и от такой тесноватой казачьей правды. Потому и поддался он на простые и доходчивые подтелковскне речи. Не один Григорий клонился под тяжелыми раздумьями. Мало на хуторе осталось казаков, кто бы спокойно переживал грозные революционные годы. Татарский, да и все Войско Дон-ское, оказалось поделено на обольшевиченных фронтовиков и верных правительству (а по большей части - самим себе) каза-ков. Шла скрытая, иногда прорывавшаяся на улицу междоусо-бица. Зрели зачатки гражданской войны. И как бы ни хотелось казакам, уставшим от изнурительных боев, избежать кровопро-лития, черная туча неприятия и ненависти все ближе придви-галась к их куреням. Новочеркасск притягивал всех бежавших от большевистс-кой революции. Сюда прибыли генералы Алексеев, Деникин, Лукомский, Марков, Эрдели. Появился здесь и Корнилов. Ка-ледин стянул с фронтов все казачьи полки и расположил их по железнодорожной магистрали Новочеркасск-Чертково-Рос-тов-Тихорецкая. Но надежды на уставших от войны казаков было мало. Первым поход на Ростов не удался: казаки само-вольно развернулись, отказавшись идти в наступление. Одна-ко уже 2 декабря Ростов был полностью занят добровольчес-кими частями. С приездом Корнилова туда был перенесен центр Добровольческой армии. В свою очередь готовились к отпору и малообученные крас-ногвардейские отряды. По поручению большевиков в Ростов из Новочеркасска (где он навещал мать, которую не видел уже восемь лет) прибыл Бунчук. Он должен был в короткий срок организовать пулеметную команду. Среди бывших рабочих, а теперь учеников пулеметчика Бунчука, оказалась женщина - Лина Погудко. В прошлом гимназистка, потом рабочая с Асмо-ловской фабрики, теперь же - "верный товарищ". Довелось Бунчуку узнать всю степень Аниной верности: она была рядом с ним и в бою, и во все месяцы его затяжной тяжелой болезни. Именно она выходила Илью Бунчука, заболевшего тифом пос-ле боя под Глубокой, именно она стала ощутимой подпорой Бунчуку в нелегкий период его жизни, когда того послали ра-ботать в Революционный трибунал при Донском ревкоме. Еже-нощно расстреливая за городом врагов революции, с каждым выстрелом терял, казалось, Илья Дмитриевич частицу своей души, разумом понимая и принимая справедливость заданной работы - грязь ведь кому-то надо убирать. Но казак Бунчук никак не мог представить и принять, что грязью стали те самые труженики-хуторяне, которые, как и он, мокли в окопах, мозо-лили руки в труде. Только поддержка Анны помогла Бунчуку в самое дикое время не сломаться, вынести свой крест, выпол-нить задание. Анна оставалась рядом с ним до конца своих дней. На глазах Ильи подняла она солдат, готовых уже к бегству, в бой, а сама получила смертельную рапу. С гибелью Анны из Ильи ушла жизнь. Так оборвалось сильное чувство, которому не суждено было раскрыться в полной мере. Съезд фронтового казачества в Каменской объявил о переходе власти в руки Во-енно-революционного комитета. Была выбрана делегация на Всероссийский съезд Советов в Петроград, а оттуда, по пору-чению съезда, отправились казаки в Новочеркасск, к Каледи-ну, забирать власть в своп руки. Надежда на мирное соглаше- ние с большевиками и с Войсковым кругом не покидала фрон-товиков. Сомневались в этом лишь сами члены делегации - Подтелков, Лагутин и Кривошлыков. Атмосфера неприятия и вражды, окутавшая членов комитета сразу по прибытии в Но-вочеркасск, охладила миролюбиво настроенных казаков. Без-результатное совещание в станице Каменской между членами Войскового круга и Военно-революционным комитетом повто-рилось, но уже в Новочеркасске. Каледину на/to было лишь выиграть время: в тылу большевистски настроенных станиц на-чинал действовать отряд Чернецова. Войсковое правительство от своих полномочий отказываться не собиралось, в ультима-тивной форме предлагая Военно-революционному комитету фронтовиков расторгнуть соглашение с Советом Народных Комиссаров.

 

Чернецов тем временем занял станицы Каменскую п Лихую, шел на Глубокую. Разрозненные, неорганизованные, хотя, в сущности, значительные силы Допревкома вынуждены были отступать. Из числа выборных командиров вдруг проявился войсковой старшина Голубов. Под его по старинке жестким командованием казаки собрались и Глубокую отстояли. Коман-дование одним из дивизионов 2-го запасного полка принял, по приказанию Голубова, Григорий Мелехов. Однако повоевать против своих же братьев казаков Григорию не пришлось: в пер-вом же бою он был ранен в ногу. Тогда же был взят в плен Чер-нецов, а с ним человек сорок офицеров. Тут-то и разразилась трагедия, на долгое время оттолкнувшая Григория от больше-вистского движения, смутившая и без того неустойчивый дух донского казака. Чернецова и плененных с ним офицеров Го-лубов взял на поруки. Однако, несмотря на записку боевого командира Голубова, Подтелков убил Чернецова, а над офице-рами учинил зверскую расправу. Полузадушенный, звериный крик Подтелкова, лихорадочный стук выстрелов, перемежав-шийся с воплями ничего не понимающих, безоружных, дико орущих пленных, еще долго не давали покоя Григорию Меле-хову. После ранения под станицей Глубокой Григорий неделю пролежал в походном лазарете в Мнллерово. Немного подле-чившись, он решил вернуться домой. Безрадостным было это второе возвращение Мелехова: опустошенный, разбитый вой-ной, хотел он отвернуться от всего бурлящего ненавистью мира. Снова непреодолимо тянуло к Аксинье, радость с Натальей ка-залась далекой, пережитой; Даже двойняшки, которых оп ни разу не видел, были чем-то нереальным, помимо него существо- павшим. Однако не успел Григорий войти в привычную нето-ропливую колею семейной жизни, как новое неожиданное из-вестие прорвало хуторское затишье. После того как калединцы потрепали революционные казачьи части, Донской ревком по-просил поддержки у руководителя боевыми операциями про-тив Каледина и контрреволюционной Украинской рады. На помощь казакам были высланы красногвардейские отряды. Они-то способствовали разгрому карательного отряда Черне-цова и восстановлению положения Донского ревкома. Иници-атива перешла в руки революционного казачества. Противни-ка теснили к Новочеркасску. На экстренном совещании чле-нов донского правительства в атаманском дворце выступил Ка-ледин. Он уже мало напоминал того уверенного в своих силах генерала, который отказался передать правление Донского ок-руга в руки Военно-революционного комитета. Каледин тяго-тился своей властью, устал от бессмысленного, затянувшегося кровопролития, от пустых разговоров и выступлений. Надеж-да казачества, он не мог вести своих людей против их же брать-ев и отцов. Передав правление Городской думе, Каледин нахо-дит единственный выход для себя в самоубийстве: главное - остановить захлестнувшие Дон вражду и ненависть. Известие о гибели Каледина привез в хутор Пантслей Про-кофьевич, одновременно с этой новостью пришло сообщение о вступлении красногвардейских отрядов на земли Войска Дон-ского и отступлении Добровольческой армии. Все эти события требовали немедленного решения от хуторских казаков: на чью сторону встать, за кого, воевать. Что война неизбежна, сомне-нию не подлежало - вот-вот начнется мобилизация, и тогда решения будут принимать другие. Когда-то активные фронто-вики, собиравшиеся на советы, посылавшие делегацию от ху-тора Татарского на съезд в станицу Каменскую, казаки теперь погрязли в своих личных делах, повседневных заботах. Не так-то легко семенному человеку оторваться от налаженной трудо-вой жизни. Валет предложил бежать, но Иван Алексеевич и Христоня сомневаются в своевременности и целесообразности побега. Григорий выступает против бегства, чувствуя свою сла-бохарактерность и еще более злясь от этого на бунтующего (без-детного и бессемейного) вальцовщика. Поддержал Вал ста толь-ко Мишка Кошевой (молодой задор которого нечем было осту-дить). Однако побег не удался (Валета застрелили на месте - мужик, Мишку же пожалели, выпороли на площади и отпусти-ли), а Григорий вместе с Христоней и многими другими.каза-ками-фронтовиками был записан "добровольцем" в контррево- люционный казачий отряд. Отрядным был выбран Петр Меле-хов, боевые заслуги младшего брата перечеркнула никудыш-ная биография - воевал на стороне большевиков. Добровольческая армия отступала на Кубань. После долгих совещаний и переговоров с генералами Корнилов принял это решение. Плотная колонна корниловских войск, вышедшая из Ростова, пестрела шинелями гимназистов и реалистов, но пре-обладали все-таки солдатско-офицерские. За многочисленны-ми подводами обоза шли беженцы - пожилые приличные господа в городских пальто, женщины, утопающие в сугробах своими высокими каблуками. В одной из рот Корниловского полка шел за своим кумиром есаул Евгений Листницкий, с не-которым сожалением оставляя позади и старика отца, и Лкси-ныо, с недавних пор все более тянувшую воспоминаниями к себе. Отказался выступать только походный атаман Войска Донского генерал Попов с отрядом, насчитывающим около 1600 сабель, при 5 орудиях и 40 пулеметах. Прекрасно чувствуя па-строения казаков, не желающих покидать родные места, и опа-саясь дезертирства, Попов решил увести отряд на зимовники в Сальский округ, чтобы совершать оттуда партизанские вылаз-ки в тыл оболыпевиченных станиц. Однако и большевики, в свою очередь, упустили шанс на ско-рое мирное завершение гражданской войны на Дону. В двадца-тых числах апреля верховые станицы Донецкого округа отко-лолись, образовав свой округ - Верхне-Донской. Поднимала голову казачья контрреволюция с попустительства самих крас-ногвардейских отрядов: еще с начала марта перебирались, тес-нимые гайдамаками и немцами, разрозненные советские войс-ка на Дон. Под влиянием уголовных элементов, наводнивших отряды, красногвардейцы бесчинствовали по дорогам. Некото-рые совершенно разложившиеся подразделения ревкому при-ходилось далее разоружать и расформировывать. Один из та-ких отрядов 2-й Социалистической армии расположился на ночевку под хутором Сетраковом. Несмотря на угрозы и зап-рещения командиров, красногвардейцы толпами пошли в ху-тор, начали резать овец, на краю хутора изнасиловали двух ка-зачек, открыли беспричинную стрельбу на площади. Ночью заставы перепились, а в это время трое верховых казаков, выс-ланных из хутора, уже поднимали в окрестных хуторах парод, сколачивая отряды из фронтовиков. Через час после нападе-ния казаков отряд был уничтожен: более двухсот человек по-рублено и расстреляно, около пятисот взято в плен. Это и по-служило причиной для раскола Донецкого округа.

 

По лимонникам бродил генерал Попов, гро:зя оттуда Ново-черкасску, взбунтовавшиеся казаки с низовья подходили к Ро-стову и занимали предместья. Лишь па севере теплились еще очаги революции. К ним-то и потянулся Подтелков, собрав эк-спедицию с целью мобилизации фронтовиков, чтобы кинуть их па немцев и ннзовцев. Однако дело это оказалось не из легких: пути были забиты эшелонами отступавших с Украины красно-гвардейцев, казаки-повстанцы рвали мосты, немецкие аэропла-ны ежедневно обстреливали пути. Все это заметно тормозило продвижение экспедиции, для которой каждый день мог ока-заться решающим. Подтелков решил продолжать путь пешим порядком. Население украинских слобод принимало отряд с заметным радушием, однако чем ближе продвигался он к Крас-покутскон станице, тем ощутимей была настороженность и хо-лодность местных жителей. Наконец отряд вступил на земли Краснокутской станицы, тут-то и подтвердились самые тревож-ные опасения Подтелкова: по словам старика пастуха, Совет в станице прикрыт, выбран атаман, предупредивший казаков о приближении подтелковского агитационного отряда. Люди бе-жали от красных как от чумы. Подтелков, стоявший до последнего за продвижение вперед, засомневался, решил возвращаться, в этот момент их обнару-жил казачий разъезд. Сразу атаковать не стали, дождались тем-ноты, а ночью в хутор Калашников, где остановился отряд, были высланы делегаты с предложением о немедленной сдаче ору-жия. Подтелковские казаки к этому были готовы: никто не со-бирался воевать со своими бывшими однополчанами. Видимое миролюбивое отношение подкупило бывших фронтовиков. До последнего сопротивлялся лишь Бунчук (он вместе с Лагути-ным и Кривошлыковым входил в состав экспедиции). Однако его никто слушать не стал, подтелковские казаки перемешались со своими "конвоирами", мирно беседуя. Но уже через полчаса несколько казаков, один из них вахмистр, растолкали сбитый в полный массив парод, отделив казаков из отряда Подтелкова. Не желавших сдавать оружие красногвардейцев разоружили силком, остальные не сопротивлялись. Пленных начали изби-вать, озверев при виде безоружных врагов. Так пригнали их на хутор Пономарев, где, переписав, закрыли в тесной лачужке. Бунчук и еще трое красноармейцев данные свои назвать отка-зались. Военно-полевой суд, организованный наспех из представи-телей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова, пригово-рил всех пленных к расстрелу, самого Подтелкова и Кривощ- лыкова - к повешению (мало их расстрелять!). Наутро приго-вор привели в исполнение. К этому времени прибыл отряд под командой хорунжего Петра Мелехова. В ответ на предложение участвовать в казни Петр возмутился, однако даже в его отряде охотники нашлись - одним из них оказался Митька Коршу-нов. С первыми же выстрелами толпа зевак поредела (первой не выдержала женщина с ребенком на руках: с криком, закры-вая глаза ребенку, она побежала в хутор). Отвратительное зре-лище уничтожения, крики и хрипы умирающих, одиночные выстрелы, добивающие раненых, плач дожидающихся своей очереди - все это разогнало толпу. Остались лишь фронтови-ки, привыкшие смотреть на чужую смерть, да озверевшие без меры старики. Слишком знакомой показалась эта картина Гри-горию, прибывшему с отрядом Петра, потому, когда заметил его Подтелков, вспомнил Григорий те же крики и стоны, ту же злость и жестокость, развязанную при попустительстве самого Подтелкова. И снова чувствуя ту же горечь, боль и отчуждение, уехал Григорий, сопровождаемый Христонеп (тоже не желающим быть причастным к этому злодейству). Не видели они после-дних минут Подтелкова и Кривошлыкова (по просьбе Подтел-кова казнили их последними, чтобы могли они поддержать сво-их товарищей). Понял Федор Подтелков в последние минуты жизни все безобразие гражданской войны, всю ее безысходность и аморальность; не взорвался он злобой и ненавистью к своим убийцам в предсмертном слове, простил и пожалел их за соде-янное. В апреле 1918 года был завершен раздел Области Войска Донского. Казаки, живущие на бедной земле северных округов, не имевшие ни виноградников, ни рыбных и охотничьих про-мыслов, резко отличались от зажиточных, а потому и более спо-койных и благонадежных низовцев. Именно верхний Дои был оплотом для всех бунтовщиков, начиная с Разина и кончая Се-качом. Даже в позднейшие времена, когда все Войско глухо вол-новалось под гнетом державной десницы, казаки северных ок-ругов не боялись открытой борьбы, выбирали атаманов, тряс-ли царские устои, поднимая на бунт сломленное Запорожье. И теперь они поддержали красные войска и, теснимые казаками низовских с кругов, отходили к границам области. К концу апреля Дон был на две трети оставлен красными. В связи с этим явственно наметилась необходимость создания об-ластной власти, в Новочеркасске был назначен сбор Времен-ного донского правительства и делегатов от станиц и войско- вых частей. На станичном сборе в числе остальных делегатов на Круг был выбран и Пантелей Прокофьевич; его сват, Мирон Григорьевич Коршунов, стал хуторским атаманом. 3 мая на ве-чернем заседании войсковым атаманом был избран генерал Краснов. Старикам он был по душе - георгиевский кавалер, многие служили с ним в японскую войну. Либеральную интел-лигенцию удовлетворяло то, что Краснов не только генерал, но и как-никак писатель - культурный человек. Офицеров прельщало в Краснове прошлое: светский, блестяще образован-ный, бывший при дворе и в свите Его Императорского Величе-ства. В нем, выступающем с растроганным и взволнованным лицом, принимавшим картинные позы, многие увидели отра-жение былого величия империи. Законы, предложенные Красновым, представляли собой на-спех переделанные старые. Даже флаг напоминал прежний: синяя, красная и желтая продольные полосы (казаки, иного-родние и калмыки). Только герб в угоду казачьему тщеславию был новым. Между тем казаки воевали по-прежнему неохотно. Сотня Петра Мелехова продвигалась через хутора и станицы к севе-ру. Красные где-то правее шли спешно, не принимая боя. Петр, да и все казаки решили, что к смерти спешить не имеет смысла. Однако на пятые сутки их догнало распоряжение штаба о рас-формировании сотни: из старших сформировывали в Казанке Двадцать восьмой полк, отдельно вызывали батарейцев и пу-леметчиков, остальные направлялись в Арженовскую в Двад-цать второй. Снова расходились пути братьев. Петра волновало настро-ение младшего Мелехова, в недавнем прошлом воевавшего на стороне большевиков. Неохотное уверение Григория в соблю-дении им верности казакам не рассеяло сомнения, но только усилило непонимание между братьями, до сих пор близкими друг другу.

 

Другой хуторянин Мелеховых - Мишка Кошевой - был снят с этапа благодаря мольбам матери и направлен отарщи-ком. Жить в степи под открытым небом, вдали от войны и не-нависти поначалу нравилось Мишке. Душой он отдыхал, гля-дя на спокойно пасущиеся табуны лошадей. Сытая и беззабот-ная жизнь порождала такие же ленивые мысли: стоит ли даль-ше продолжать бой, справиться же могут и без него. Однако, постепенно трезвея, он стал осознавать, что засасывает его эта отрешенность от всего, что не имеет он права в такое тяжелое время быть вдали от людей. И стал чаще наведываться Михаил к другому отарщику-соседу, казаку Солдатову, в полной мере живущему простой первобытной жизнью. Казаки сблизились, не раз вместе сидели перед уютным костерком, деля добытую Солдатовым - искусным охотником - дичь. Как-то раз вывел Илья Солдатов Мишку на откровенный разговор - чуть убий-ством не окончились чистосердечные Мишкины признания. Закрыл Кошевой рот на замок, а сам решил бежать из отарщи-ков во что бы то ни стало. В ту же ночь еще раз подвел Мишку собственный голос: крикнул косяку лошадей, напуганных гро-зой, хотел успокоить, да встревоженные лошади бросились на звук, чуть до смерти не затоптали. Месяц отслужил Михаил Ко-шевой на отводах, за примерную работу был отозван в станицу, затем направлен в штрафную сотню. На фронте пытался пере-бежать к красным, да следили за ним пуще глаза, и побег не удался. За время ледового похода (отступления из Ростова на Ку-бань) есаул Евгений Листницкий был ранен два раза. Получил отпуск и, как ни хотелось побывать дома, остался в Новочер-касске, чтобы не терять времени на дорогу. Отдыхал он у свое-го однополчанина ротмистра Горчакова, ушедшего в отпуск одновременно с Евгением. Познакомился с необыкновенно оба-ятельной женщиной - женой товарища, Ольгой Николаевной. Не по-доброму завидуя голубиной чете Горчаковых, их взаим-ному огромному счастью, Листницкий увлекается Ольгой Ни-колаевной. Его неотступные настойчивые взгляды вынудили Горчакову пойти на откровенный разговор, а поскольку жен-щина она была благородная, воспитанница века минувшего, искренно предложила она Листницкому остаться друзьями и прекратить это молчаливое домогательство. Вскоре Горчаков и Листницкий покинули Новочеркасск, влились в ряды Добровольческой армии, готовящейся к масш-табному наступлению. В первом же бою ротмистр Горчаков был смертельно ранен. Перед смертью просил Евгения не оставить Ольгу Николаевну. Листницкий дал обещание товарищу же-ниться на вдове. Обещание свое выполнил, вернувшись в Но-вочеркасск после тяжелого ранения. К службе Листницкий был уже не годен: ему ампутировали руку. Выполнив приличия тра-ура, Листницкий и Ольга Николаевна поженились. Все время ожидания Листницкий проводил в поисках в себе каких-то воз-вышенных чувств, прекрасно осознавая, что наряду с ними его наполняет, возможно даже в большей степени, обычное плотс-кое желание: он страстно хотел обладать этой женщиной, слу-чайно оказавшейся на его пути. Им по-прежнему правил раз- нузданный и дикий инстинкт - "мне все можно". Осознавая гибель того дела, ради которого ходил на смерть, он спешил побыстрее связать свою и Ольгину жизнь. Ольга Николаевна, безутешно оплакивая смерть мужа и не видя смысла в своем осиротевшем будущем, выполнила заве-щание Горчакова, высказанное в его последнем письме. Она вышла замуж за Евгения Листшщкого. Первая же ночь, прове-денная вместе, окончательно разделила их. Ольга была оскорб-лена, Лпстницкпй удовлетворен, счастлив. Теперь ему остава-лось решить только один, со временем все более тяготивший Евгения вопрос: как поступить с Аксиньей. Поначалу решил продолжить с йен отношения, однако кровная порядочность взяла свое, решил по приезде расстаться. Осунувшейся после замужества, но все равно еще милой Ольге Ягодное понрави-лось своей тишиной, старик-отец согрел ее своим теплым отно-шением, своей немного старомодной галантностью. Среди двор-ни она сразу выделила красавицу горничную ("вызывающе кра-сива"). С приездом молодой женщины все в доме преобразилось: прежде ходивший по дому в ночной рубахе старый пан прика-зал извлечь из сундуков пропахшие нафталином сюртуки и ге-неральские, па выпуск, брюки, ругался с Аксиньей из-за невы-чищенных утром сапог, кричал на деда Сашку за неопрятность. Сам он заметно помолодел, посвежел, удивляя сына неизмен-но выбритыми щеками. Аксинья же чувствовала близость раз-вязки, с ужасом ждала конца. Разговор с отцом подтолкнул не-решительного Листницкого к действиям. Несмотря на то, что беседа по душам с Аксиньей закончилась новой между ними близостью, ей было предложено поскорее покинуть Ягодное, взяв отступное. Удовлетворив свое и Аксинышо ненасытное желание, Листницкнй навсегда расстался с любовницей. К тому времени в хутор Татарский вернулся бежавший из плена Степан Астахов. Статный, широкоплечий, в пиджаке го-родского покроя и фетровой шляпе, был он совсем не похож на того хуторского Степана, которого раненым оставили казаки на поле битвы. Мишка Кошевой, встретив Астахова на дороге к хутору, не сразу признал в нем своего соседа, нежданно-нега-данно приехавшего из самой Германии, где, судя по внешнему виду и его рассказам, он неплохо проводил время, пригретый богатой вдовой-немкой. Первые дни Степан отлеживался в доме Аникушки, редко показываясь из хаты. Навестил его и Панте-лей Прокофьев! 14, слезно уговаривая заходить в гости. Спокой-ствие, с каким принял его Степан, старика Мелехова вдохнов- ляло. Степан приглашение принял, к тому же Кошевой его пре-дупредил, что Григорий вернулся к жене, Аксинью оставил. Постепенно Степан утрачивал свою выдержку и спокой-ствие, возвращалась к нему привычная всем общительность, менялась речь, до этого поражавшая хуторян своей вычурной правильностью (он говорил как иностранец, медленно и тща-тельно подбирая слова): невидимая грань, отделявшая его от остальных казаков, стиралась. С Аксиньей он решил помирить-ся, вычеркнуть из памяти все прошлые обиды. Сначала послал в Ягодное с примирением Аннкушкпну жену - ей Аксинья ве-лела передать отказ: живется ей при панах хорошо и менять такую сытую и чистую жизнь на черную казачью она не наме-рена. Однако состоянием Степана поинтересовалась. Несмот-ря на отказ, Астахов во второй раз решил испытать судьбу и отправился в Ягодное самостоятельно. Аксинья, которая уже была готова вернуться (и из панского дома просили ее уходить, и Степана жалко стало), вдруг, сама того не ожидая, снова от-казала Степану. Но уже на следующий день, собрав свои по-житки, ушла Аксинья в хутор, к мужу. Хутор жил суетливо, но глухо. Мыслями все тянулись к да-лекому фронту, ждали черных известий о казаках. Казаки же воевали неохотно. В это время дома не хватало рабочих рук, женщины и старики не справлялись с повседневной тяжелой работой, от которой к тому же отрывали их назначения в обы-вательские подводы, доставлявшие фронту боеприпасы и про-довольствие.

 

Краснов заигрывал с иностранными представителями. Уст-раивал банкеты и смотры, где демонстративно целовал своих казаков, а в это время шли расстрелы, продолжалась братоу-бийственная война. Еще в мае, выполняя пожелание майора германской армии, прибывшего в Новочеркасск представите-лем германского командования, Краснов написал письмо, в ко-тором заверял своих союзников в соблюдении полного нейтра-литета и обещал не допускать на свою территорию "враждеб-ные германскому народу вооруженные силы". Краснов гаран-тировал Германии право вывоза продовольствия (хлеба, коже-венных товаров, шерсти, рыбных товаров и прочего), право на льготы в размещении капиталов по донским предприятиям промышленности и торговли. Взамен же просил поддержки по устройству самостоятельной федерации Доно-Кавказского со-юза, признать границы Всевелнкого Войска Донского, помочь разрешению спора между Украиной и Войском Донским, ока-зать давление на Москву, заставив очистить пределы держав Доио-Кавказского союза. Это откровенно грабительское посла-ние было холодно принято казачьим правительством. Наметились разногласия Краснова и с командованием Доб-ровольческой армии, которое расценивало союз с немцами как измену. Добровольческая армия отказалась от совместного по-хода на Царицын, а Краснов не поддержал предложения Дени-кина о слиянии армий и установлении единого командования. Чувствуя себя Наполеоном, он не собирался отдавать свою власть никому другому. Тем временем недовольство в рядах Донской армии росло. Сотня Григория Мелехова вошла в по-лосу непрерывных боев. Превосходство казаки одерживали лишь потому, что противостояли им морально шаткие части из свежемобилизованных красноармейцев прифронтовых земель. Но стоило вступить в бой рабочему полку, матросскому отря-ду или коннице, как инициатива переходила в руки Красной Армии. Первоначальное любопытство Григория, с кем же приходит-ся воевать, кто такие эти московские рабочие, уступило место все возрастающей ненависти и злобе. Это они, чужаки, вторг-лись в его жизнь, оторвали от земли. Такое чувство завладева-ло большинством казаков. Бои становились все более ожесто-ченными. Меньше брали в плен. Участились случаи расправ над пленными. Обычными стали пэабежи: брали у заподозренных в сочувствии большевикам, у семей красноармейцев. Однако Григорию это было противно. С отвращением относился он к грабежу своих же казаков. За чрезмерную мягкость его даже отчитало начальство. Тем не менее, свою сотню он продолжал держать в строгости. Поразила его встреча с отцом, приехав-шим с обозом. Пантелей Прокофьевич с удовольствием отправ-лялся с обывательскими подводами, перед этим заезжая к Пет-ру, разживался там "товаром", теперь за тем же заявился и к младшему сыну. Григорий его оборвал, согласившись дать толь-ко винтовку. Однако хозяйственный Пантелей Прокофьевич, дождавшись утреннего отъезда сына, дочиста обобрал гостеп-риимных хозяев ("твое - мое - богово..."), прихватив даже бан-ный котел (едва донес его - в хозяйстве все пригодится!). Всех раздражала даже эта игрушечная война (в боях с нем-цами выкашивались целые полки, а здесь один-два человека - урон). За любопытством и удивлением, за ненавистью и зло-стью пришло новое чувство - безразличие. Григорий прекрас-но понимал настроения казаков: отогнать красных за пределы земель Войска Донского и разойтись по домам, отстоять свое, а чужое казаку не требуется, за чужое казак голову класть не на- мерен. Он знал, что не будет никакой затяжной войны, что к зиме сломается фронт, исчезнет, так как на пределе терпение казаков, все сильнее расходятся их пути с офицерскими, их интересы с интересами власть имущих. Три коня было убито под Григорием за одну осень, в пяти местах продырявлена ши-нель. С середины ноября началось активное наступление крас-ных. Казачьи части все упорней теснили к железной дороге. Наступил перелом, и Григорий отчетливо осознал, что раскру-чивающуюся пружину отступления остановить уже не удаст-ся. И как-то, исполненный радостной решимости, Григорий са-мовольно покидает полк. Он решает пожить дома и присоеди-ниться к отступающим войскам, когда те будут проходить мимо. Петр Мелехов, который служил в 28-м полку хорунжим, вместе с полком добрался до Вешенской, а уже оттуда, не вы-держав, сбежал домой. Почти все татарские казаки, бывшие на Северном фронте, вернулись в хутор. В ночь после возвращения Петра, расстро-енного большевистскими выступлениями на митинге в стани-це Вешенской, в курене Мелеховых проходил семейный совет. Никто не ждал милости от Советской власти по отношению к казакам-офицерам, поэтому решили отступать. Однако из ху-тора они так и не вышли. Оставить все добро, живность и тем более своих женщин на разорение красным они не могли. Гри-горий; не мог забыть изнасилованную казаками полячку Фра-ню, Петр прекрасно помнил недавно расхищенные, растаскан-ные по жердочке дома в захваченных казаками хуторах. Каза-чья бережливость взяла свое, решено было остаться. С радос-тью приняли это решение Мелеховы, а казаки хутора, узнав, что даже офицеры отказались идти в отступную, все как одни постановили, что и им сам Бог велел куреней своих не поки-дать. И жизнь в хуторе потекла в своем обычном русле. Волнова-ло только появление красноармейцев. А они себя ждать не зас-тавили. Красноармейцы толпой валили вдоль улицы, пятеро за-вернули к базу Мелеховых, остановились у них на ночь. С од-ним из них сразу не сложились отношения у Григория. Взбе-шенный убийством цепной собаки, принадлежавшей Мелехо-вым, и необходимостью молчать при этом, Григорий с ненавис-тью провожал пожилого красноармейца взглядом. Красноар-меец Александр Тюрников отвечал ему тем же, постоянно за-дирая и поддразнивая хозяина. Другой же, рослый и рыжебро-вый, своего товарища останавливал, одергивал. А когда ночью Александр привязался к Наталье, рыжебровый не выдержал и присел комиссара. Александра Тюрникова увели, пообещав наутро устроить над ним суд, а рыжебровый, оправдываясь за товарища, объяснил, что в прошлом году у того на глазах офи-церы расстреляли мать и сестру, с тех пор и озверел красноар-меец Александр Тюрнпков. Сам рыжебровып, прощаясь, пода-рил детям Григория по куску серого от грязи сахара, чем несказанно растрогал Паптелея Прокофьевпча, заставившего Наталью догнать красноармейца и дать ему в дорогу пышку. В другой раз наведывались в хутор советские войска за ло-шадьми, но здесь хитрый Пантелей Прокофьевым выход нашел, забив под копыта копям по гвоздю - хромают и все тут. Однажды едва не нарвался Григорий на красноармейские пули:' на вечеринке в доме Апикушки от молодой казачки он узнал, что красные договорились убить казачьего офицера. Григорий бежал и, как волк, до утра скрывался, прячась в брошенной коп-не сухого чакана.

 

 

Фронт прошел, отгремели бои. В хуторе Татарском устано-вилась Советская власть, заправляли всем избранные на хутор-ском сборе Иван Алексеевич (председатель, "красный атаман"), Мишка Кошевой и Давыдка-вальцовщик. Оружие казакам ве-лели сдать, пеподчпннвшпмся - расстрел. И зажил хутор сво-ей горькой, придавленной жизнью. В начале мясоеда одну лишь свадьбу справили: Мишка Кошевой выдал замуж сестру, да и то хуторяне удивлялись - выбрал время. Слух пошел, что не так страшен прокатившийся фронт, как идущие ему вдогон по станицам и хуторам комиссии и трибуналы: охраняли больше-вики свою власть, чиня расправы и расстрелы бывших казачь-их офицеров и атаманов, авторитет которых прививался в ка-зачьей среде с давних времен. Не так добро, как жизнь нужно было спасать. И собрался Петр Мелехов к своему бывшему однополчанину Фомину, в прошлом - дезертиру с немецкого фронта, теперь - красному командиру. Собрался с подарками и подношениями - жизнь свою выкупать. Гостинец выбирал тщательно, было из чего: еще на фронте хозяйственный в отца Петр награбил много разного добра, нередко сам не понимая назначения диковинных воро-ванных вещей. Заступничество Фомина действительно помогло позднее Мелеховым. На какой-то момент оно оторочило не только арест Петра, но и Григория, которого обоснованно Иван Алексеевич: считал одним из самых опасных людей для Советской власти. Арестовали в хуторе Татарском семерых стариков. В их числе оказались бывший атаман, сват Мелеховых, Мирон Григорье- БИЧ Коршунов и Сплин Иван Авдеевич (прозванным в пароде за свои вечные выдумки Брехом, так и звали - Лвдеич Орех). Всех семерых расстреляли. Ужаснулись хуторяне, забурлили. Все понимали, за что расстреляли Коршунова, хоть и жалко его и вдову с осиротевшими детьми. Знали хуторяне, что не мог он мириться с властью бедняков. Работники, чьим трудом он на-живался, разбежались - в девять раз уменьшился посев. Рабо-тать на землю шел Коршунов не в удовольствие, а по привыч-ке: руки его опустились, хозяйство разорялось; душа изболе-лась за сына, который неизвестно где пропадал в отступном. Не скрываясь, агитировал он против новых начальников, призы-вал хуторян (а однажды и смертельно напуганного такими ре-чами Пантелея Прокофьевпча) к восстанию. Ненависть новой власти к таким, как Коршунов, была понятна. Казаки, сами во-ины и захватчики по обязанности, не раз чинили расправы на завоёванных землях. Однако не понимали они вины Авденча Бреха, Кашулипа, Майдаииикова, Богатырева или Королева, таких же, как они - темных, неграмотных тружеников. В это время в хутор возвращается постаревший, осунувший-ся Иосиф Давидович Штокман. Следа не осталось в нем от ти-хого, спокойного слесаря: научился он и складные речи вести, и завлекать людей своим примером, научился быть жестоким и непримиримым с врагами власти, за которую сам готов жизнь положить. Очень хуторское правление нуждалось в таком че-ловеке, потому так и обрадовались сто появлению Иван Алек-сеевич и Мишка Кошевой. Однако не все начинания Штокма-па проходили па хуторе. Так, Осип Давидович только распугал собрание казаков предложением распределить кулацкое добро по самым бедным казацким семьям: казакам чужого не надо - свое б не отобрали. И разбежались казаки с собрания врассып-ную, только бы ноги унести. Именно Штокман указал на ошибочность отводаареста Пет-ра, Григория и Пантелея Прокофьевича Мелеховых. Два офи-цера, сражавшихся против Советской власти, и делегат Кру-га - самые страшные враги (слишком уж уважают их хуторя-не, а так как их двор всегда был одним из самых зажиточных, то ясно, что сами они добровольно со своим добром пе расстанут-ся). Однако арестовать Мелеховых сразу пе удалось: Петр и Гри-горий ушли с обывательскими подводами, а отец их лежал в тифу. Не успел Пантелей Прокофьсвич окончательно оправиться после тяжелой болезни, как пришел милиционер и арестовал его, дав на сборы десять минут; А через два дня вернулся домой Григории. Однако Петр, сообщив ему об аресте отца, развер-нул коня Григория с база. И снова Гришка Мелехов почувство-вал себя загнанным зверем. Схоронился он у дальнего родствен-ника на хуторе Рыбном, где прожил двое суток. Здесь и застало Мелехова казачье восстание. Не дослушав пламенной речи ста-рика агитатора, вскочил Григорий на своего коня. Бешеной ра-достью заходилось сердце казака, казалось, только сейчас об-рел он истинный путь, и от яростной этой радости, помимо его воли, рвался наружу повизгивающий клокочущий хрип. Все было решено и взвешено, пока длинными утомительными дня-ми отсиживался Григорий в кизячном логове, будто и не было за его плечами боев на стороне большевиков, будто не он раз-бивал карательным отряд Чернецова. Теперь он точно знал сво-их врагов - это те, кто стал врагом всему казачеству, кто поку-сился на его свободу и землю, кто осиротил их курени, войдя без боя, грабил и издевался над их женами. Бешенство возрас-тало в Григории с каждым стуком конских копыт. Надо биться с тем, кто хочет отнять его жизнь. Подобные чувства переполняли большинство горячих ка-зацких голов. Биться насмерть с русскими мужиками, выры-вать у них тучную донскую: землю. Трепещущее противоречие: "Богатые с бедными, а не казаки с Русью..." - быстро затихало под жгучей обидой. Пустили, попробовали - хватит... Первым восстал хутор Красноярский Еланской станицы: решили каза-ки после очередного ареста отстоять своих стариков ("с ними расправятся, а потом и за нас возьмутся"). Пошли в бой воору-женные кто чем: от винтовки до вил и дрючков. Повстанческим отрядам катастрофически не хватало боеприпасов, но казаки до конца бились, отстаивая свое. Многие осознавали близость своего поражения: с одной стороны фронт (развернется и раз-давит всей мощью малочисленных невооруженных повстанцев), с другой - оболыдевиченная насквозь Воронежская область.

 

 

Без особой организации сотни формировались по хуторам и вступали в бой, никак не связанные между собой. Затем, ког-да восстание разлилось по всей Области Войска Донского, была сформирована структура власти. Вопрос этот мало волновал боевых казаков: они сохранили советы, окружной исполком, даже оставили некогда ругательное слово "товарищ" - старая форма обрела "новое содержание". Был выдвинут лозунг: "За Советскую власть, по против коммуны, расстрелов и грабежей". Расстрелов действительно не было, расправлялись с коммуни-стами и им сочувствующими иначе. Не вспомнит история бо-лее страшных и жестоких расправ. Так, командира каратсльно- го отряда Лихачева, захваченного в плен отрядом Григория, по дороге в Вешенскую конвоиры-казаки изрубили шашками, сна-чала долго издеваясь над большим, красивым телом (выколо-ли ему глаза, четвертовали, отрубили нос, уши). Мишку Коше-вого однохуторяне чуть не закололи вилами, как дикого зверя, и вынужден он был бежать под прикрытием ночи, как когда-то бежал из Татарского Григорий. В плен не брали ни с той, ни с другой стороны: казаки - от все возрастающей ненависти и осознания собственного бесси-лия, красные - с целью полнейшего разгрома казачьего бунта, без возможного повторения. Погиб от рук Мишки Кошевого Петр Мелехов, сдавшийся на милость победивших его красноармейцев. Участвовали в том бою все жители хутора Татарского (старики, женщины, дети). Дарье даже удалось выстрелить из мужниной винтовки. Все они стали свидетелями гибели своих братьев, отцов и мужей. Не проходит для казаков такое бесследно. И вот уже они, умело настроенные гонцами повстанческого правительства, вершили суд на группой арестованных коммунистов, среди которых был и Иван Алексеевич Котляров. Красноармейцев пропустили че-рез хутора, как в старину через строй пропускали солдат, доби-ли их в хуторе Татарском. Началось с убийства Котлярова: из-битый до полусмерти, он долго искал в толпе хуторян знако-мое лицо, чтобы попросить увести жену и сына, увидел лицо Дарьи Мелеховой, выдвинулся к ней. Тут-то все и произошло: кто-то вложил в руки женщины винтовку. Разгорячась от все-общего, на нее обращенного внимания, от бабьего неуемного тщеславия, подняла она винтовку и выстрелила в упор. Хрипя-щего в предсмертной агонии Котлярова добил вахмистр-кон-воир. Григорий, до которого дошло известие о сдаче Сердобского полка, заспешил на спасение своих соседей Кошевого и Ивана Алексеевича. Он знал, что они были свидетелями смерти бра-та, хотел уберечь их от смерти, а заодно и выяснить, кто же убил Петра. В Татарский он опоздал. Дома его встретила перепуган-ная Дуняша, она и рассказала ему о гибели Котлярова от руки Дарьи. Ильинична ушла из дома, не желая оставаться рядом с женщиной-убийцей, а сама сноха лежала пьяная на полу, спа-ла. Желание убить захлестнуло Григория, от отвращения он пихнул ее ногой и уехал с хутора, даже не повидавшись с матерью. Мелехов тяжело переживал смерть брата, не ожидал он, что придется вот так рано навсегда им распрощаться. По щеке мер-твого уже Петра вдруг скатилась слеза, вздрогнул Григорий, но потом догадался, что это растаял в теплом курене снег. С этого момента Григорий Мелехов, получивший повышение по служ-бе (он уже командовал целой дивизией - то есть занимал гене-ральскую должность), не знал удержу в бою. В любой схватке, начиная с момента, когда вскакивал он на копя, Григорий пре-ображался, сознание, ум отключались, выступало какое-то ин-туитивно-звериное чувство - оно и руководило боем до конца. Григорий часто сам вел своих казаков в атаку, по примеру крас-ных командиров не прятался за спины своих подчиненных, но с каждым боем вес меньше жизненной силы оставалось в его сгорбленной исхудавшей фигуре. Как-то, вызванный в Вешенскую на совещание к двадцати-восьмплетнему командующему Кудннову, встретил он холено-го подполковника Георгидзе, помогающего молодому боевому офицеру Кудинову в составлении тактических маневров армии. Тут и закралось в душу Григория сомнение, начал он понимать, чьими руками было затеяно это предательское для простых ка-заков восстание в тылу красных. Казакам было ведь одинаково не по пути как с большевиками, стремившимися уравнять их с безземельными мужиками и рабочими, так и с белыми офице-рами, развязывающими войны лишь с целью собственного обо-гащения. И теперь твердо понял Григорий, что оказалось каза-чество между двух жерновов - с одной стороны красные, кото-рые никогда не простят этого бунта, а с другой - расплата от белогвардейцев, которые никогда не забудут оставленного боль-шевикам фронта и жизни хуторов под Советской властью. И нет у казака выбора. Осознавая постепенно все это, запил Гри-горий. За четыре дня непрерывных гульбищ он заметно осунул-ся, обрюзг, в глазах начал просвечивать огонек бессмысленной жестокости. Предложил ему как-то Прохор Зыков (всегдашний устрои-тель Григорьевых гуляний) отправиться повеселиться к моло-дой красивой казачке. Здесь друзья вывели Мелехова на откро-венный разговор, уговаривая одурманенного самогоном Григо-рия решиться на переворот (не устраивало казаков снова от-даться во власть золотопогонников, к чему привел в конце кон-цов их нерешительный Кудннов). Григорий разговор пресек, так как научился понижать больше, чем простой необразован-ный казак: сейчас недопустимы никакие разногласия в рядах повстанцев - сомнут как нечего делать. И продолжал воевать, все больше зверея от собственного бессилия что-либо изменить. В одном бою под Климовскон рванул Григорий в обычном сво-ем бессознательном состоянии на беспрерывно строчащие крас- ноармейские пулеметы. В какое-то мгновение почувствовал, что сотня его не поддержала, что несется он в бон совершенно один. Но остановиться же было уже никакой возможности. И, жесто-ко изрубив четырех матросов, бросился вдогон за пятым, да перехватили Мелехова подоспевшие казаки: за углом бил вов-сю другой пулемет, а чудо может не повториться. Григорий бил-ся в истерике, жалел, что не всех дорубил; вдруг упал с коня и, рыдая, стал кататься по земле и умолять убить его. Даже гибель брата и многих друзей не смогла развить в Гри-гории топ сознательной жестокости, которой гордились другие казаки. Не мог он так же холодно перерубать безоружных плен-ных, как делал это однорукий Шамиль (осматривая свою "ра-боту" с другими казаками, повторял: "Из трех шестерых сде-лал"). По-прежнему отсылал взятых в плен в штаб, раз попы-тался расправиться, да и то какал-то вдруг всколыхнувшаяся жалость заставила отменить собственное приказание. Мучил-ся Григорий от этого двойственного чувства все больше и, до конца выжатый войной, заболел, выпросил отпуск и уехал в хутор. Перед отъездом успел Мелехов совершить еще один странный поступок: услышав о беспрерывно продолжающихся арестах в Вешенской семей ушедших с красноармейцами каза-ков, ворвался в тюрьму и, угрожая оружием, распустил всех напуганных женщин, стариков и детей, справедливо полагая, что не с ними сейчас воюют его товарищи.

Пять дней прожил в Татарском Григорий. За это время ус-пел он посеять себе и теще несколько десятин хлеба и собрался в дорогу только тогда, когда пришел в хутор стосковавшийся по хозяйству отец. Третье возвращение Григория на родную землю было самым безрадостным. Наталья, наслышаиная о его гуляньях, встретила мужа сдержанно, холодно. Не смог он объяснить ей всей глубины своих переживаний, не смогла На-талья понять страшных признаний своего мужа. Разговор с де-дом Гришакой, к которому решил обратиться за советом, еще более запутал малограмотного казака. Дед цитировал ему Биб-лию, убеждая Григория, что ведет он войну неправую, что грех восставать даже против такой власти антихристов, убивать сво-их братьев. Шел от него Григорий, не замечая за своей болью ни красоты несказанно расцветшей по весне природы, ни упои-тельного желания и готовности к плодородию и изобилию, ко-торым было наполнено высокое и гордое солнце. Бросился Гри-горий от отчаяния за последней помощью к женщине, к Акси-нье. Снова завязалась их жизнь в крепкий узелок. Но и эта во-зобновленная связь не принесла ничего, кроме всколыхнувшей- ся Аксиньимой надежды. Старик Мелехов хоть и заметил дур-ные действия Гришки, да не смог, как раньше, пресечь их, прой-дясь по крутой спине сына чем попадя. Не мог он, Пантелей Прокофьевич, бывший всего-навсего в чине урядника, поднять руку на генерала, даже если тот и был его сыном. А жизнетворящая сила брала между тем свое. Необыкновен-но похорошела Дуияша: уже не мог себе представить Григорий, что вот эта статная казачка бегала когда-то по базу, и бились по ее спине смешные тоненькие косички. Быстро оправилась от смерти мужа Дарья. Снова подкрашивала свои черные крутые дуги бровей, принаряжалась, выхаживала перед Григорием по горнице, плавно разворачиваясь своими крутыми бедрами. Не давала ехидная Дарья Григорию покоя. Жизнь брала свое, толь-ко Григорий, вычерпанный войной, не мог уже ощущать всей ее прелести, потому и улыбнулся на слова матери, умолявшей его о милосердии к врагам. Практически не восстановив душев-ных сил, уехал он обратно в дивизию. К этому моменту восстание замкнулось в границах Верхне-Донского округа, становилось ясно, что долго защищать род-ные курени казакам не придется: Красная Армия развернется с Донца и раздавит повстанцев. Командование особенно опаса-лось массового дезертирства в момент полевых работ. Тогда-то и произошло событие, временно поднявшее настроение Донс-кого командования: на сторону восставших перешел Сердобс-кий полк под руководством бывших офицеров царской армии штабс-капитана Вороновского и поручика Волкова. Полк этот был сформирован сплошь из саратовских крестьян поздних возрастов. До солдат доходили слухи, явно не способствовав-шие поднятию их боевого духа. Воевали они вяло, чаще сдавая свои позиции. В такой среде расцвела буйным цветом контрре-волюция, развертывание которой не мог предотвратить слабо-характерный, не имеющий никакого влияния на солдат комис-сар. Приставший к этому полку Штокман ощутил настрой крас-ноармейцев и после разговора с комиссаром отослал Мишку Кошевого в штаб с донесением. Сделал он это поздно, на следу-ющее утро полк был окружен казаками, и солдаты доброволь-но сдались, большинство - вместе с оружием. Штокмана заст-релили на митинге, на котором и было принято решение о сда-че, остальные двадцать четыре коммуниста полка были аресто-ваны, а Мишка Кошевой спасся только благодаря заданию Штокмана. Даже эта победа не имела уже никакого значения в общем ходе истории казачьего восстания. Чувствуя близость пораже- ния, Кудинов, втайне от казаков, пошел на соглашение с коман-дованием Добровольческой армии. Залетали аэропланы, по-ставляя бунтарям оружие и вести от казаков, находящихся в отступе. Решено было потихоньку перебираться на другую сто-рону Дона, что и посоветовал Григорий своей семье, передав это через Прохора Зыкова. Одновременно Зыков выполнял и другую просьбу Григория: он должен был вызвать в Вешенс-кую Аксинью. Твердо решил Мелехов перед окончательным разгромом казаков соединить свою судьбу с этой женщиной и с ней уже дожидаться конца. Ильинична и Наталья уйти из хутора, как наказывал Гри-горий, не смогли: Наталья тяжело заболела, лежала в горячке, а свекровь не могла бросить любимую невестку. За Дон пере-брались Дуняшка с детьми и Дарья. Пантелей Прокофьевич поджидал красных среди хуторских пластунов под Татарским. Аксинья, собрав свои пожитки, приехала, как и приказывал ей Григорий, в Вешенскую, где остановилась поначалу у своей тет-ки. Не смогла Аксинья изменить огромному своему чувству, сбежала от мужа, не выполнив обещания - "не уйду". 22 мая началось отступление повстанческих войск. Населе-ние хуторов в панике устремилось к Дону. В Вешенской прохо-да не было от огромных подвод, доверху забитых казацким иму-ществом. Не желали старики расставаться с нажитым добром, тащили за собой одежду, хомуты, стулья, даже скот. В этой не-разберихе не сразу Григорий разыскал свою любушку, а встре-тив, закрылся с ней у себя и два дня не отзывался ни на какие посылы Кудинова. На третий день из-за отъезда Григория на хутор проведать своих произошла у них размолвка: Аксинья заявила свои права на него, отказалась принять обратно, если поедет навещать семью. Мелехов молча вышел во двор, сел на коня. Решил наведаться в хутор и Мишка Кошевой. Но не просто за новостями, а с расплатой. Долго после гибели Ивана Алексе-евича и других красноармейцев лелеял он эту мысль. И вот те-перь при полном параде заявился Кошевой жечь дома врагов Советской власти. Некому было оказать ему сопротивление, хутор стоял осиротевший, брошенный. Двери и окна домов, прежде по-хозяйски крепко сомкнутые, теперь были распахну-ты настежь, ни детского гомона, ни казачьего говорка не разда-валось за стенами и на улицах Татарского. Навестив пустой дом матери, убедился Мишка, что ждала его бедная женщина до последнего. Переоделся в приготовленное заботливой матерью тщательно заштопанное, но безупречно чистое бельишко и по- шел по хутору, оставляя за собой горящие курени. Был у Миш-ки припасен по такому случаю целый список, одним из первых в нем значился дом покойного Мирона Григорьевича Коршу-нова. Встретил Мишку только дед Грншака, почти выживший из ума: вроде и не собирался Мишка воевать с немощным ста-риком, да разозлился на упрямого казака, не желающего поки-дать родного дома, и застрелил его. Брезгливо обойдя труп, про-шел в горницу и запалил дом. Но не только с целью отмщения приехал тщательно прина-рядившийся красный казак Мишка Кошевой. Надеялся он встретиться с Дуняшкой Мелеховой, мысли о которой пронес он через все фронты и битвы. Но у Мелеховых застал он только Ильиничну. Сказал, что скоро собирается засылать сватов к Дуияше, так как любят они друг друга. На замечание Ильинич-ны, что не ко времени этот разговор, Кошевой гордо ответил, что самое время, а вот со сватами пока подождет. На этом раз-говор закончился, и Ильинична ушла в дом, даже не попрощав-шись с нахальным хлопцем.

 

 

Книга четвертая

Часть седьмая

Повстанческая война помогла Добровольческой армии не только восстановиться после продолжительных и безрезультат-ных боев с Красной Армией, но и подойти к осуществлению давно разработанного командованием плана прорыва красных войск и соединения с восставшими казаками. От повстанцев требовалось только еще немного задержать красноармейцев у Дона, не давая им переправиться на другой берег. Поэтому сот-ня татарцев, закрепившаяся в траншеях по левую сторону Дона, упорно отсиживалась, не давая готовым к бою красноармейцам ни единого шанса на переправу. Жизнь траншейная текла тихо, с редкими перестрелками, с рыбной ловлей Христони и мир-ными посещениями жен, приходивших подкормить вояк и по-чинить им одежду. Степан Астахов, прослышавший о переезде жены в Вешки, зная также, что там обитает и Григорий, решил в очередной раз испытать судьбу и вызвать Аксинью к себе под Татарский. Услышав от хуторянина, прибывшего в Вешенскую с поручением, об угрозах мужа, Аксинья быстренько собралась и отправилась к Степану с гостинцами. Честно выполняя свои супружеские обязанности, чувствовала несчастная женщина не только равнодушие к мужу, по почти отвращение, которое мог- ло перерасти в ненависть, но тут пересилило великодушие Сте-пана, ни словом не упомянувшего о Григории Мелехове и во-зобновившейся связи. Стирая мужнино белье, вспоминала Ак-синья своего Гришку, да не таким, какой он стал после четырех лет воины, а прежним - молодым и неопытным, и от этого чув-ствовала Аксинья к нему еще большую любовь, к которой при-мешивалось чувство материнской нежности. На обратном пути в Вешенскую, отойдя на приличное рас-стояние от боевых траншей, когда звуки природы окончатель-но пересилили звуки войны, на открытой поляне присела Ак-синья передохнуть. Прислушиваясь к сокровенному звучанию мира, отыскала по томительному и сладостному аромату цве-ток ландыша. Оставаясь-по-прежнему благоухающим и не* жным, ландыш заметно поддался будущему увяданию, и, пере-бирая маленькие беленькие чашечки, снизу уже сморщенные и почерневшие, непонятно почему вспомнила Аксинья всю свою прожитую жизнь, а вспомнив, всплакнула горько: видно, стара стала, станет ли женщина смолоду лить слезы оттого, что серд-це схватывает случайное воспоминание. Устав от своих пере-живаний, сморенная лесной тишиной, уснула Аксинья под от-крытым небом. Разбудил ее молодой словоохотливый казак. Подвергшись нешуточному нападению, происшедшему после нескольких оброненных вроде бы мирно слов, Аксинья дала твердый отпор, но отбиться смогла только после того, как на-звалась женой Григория Мелехова. В эту же ночь красные прорвали фронт возле хутора Мало-го Громчонка. Удалось им это потому, что казаки все перепи-лись, под ударом красноармейцев впали в панику и бежали вме-сте с навещавшими их бабами. Паника передалась и другой сот-не, Татарской, останавливать которую пришлось самому Гри-горию. Сделать это оказалось не так легко, татарцы валили на-прямик к лесу, не обращая внимания на редкий пулеметный огонь. Взбешенный Григорий приказал пороть хуторян плеть-ми и сам с размаху рубанул плетью по мокрой от пота Христо-ниной спине. Другого стремительно убегающего казака, суту-ловатая фигура которого показалась Мелехову знакомой, уда-лось остановить одним крепким словцом да угрозой зарубить. Оказался это родной отец, остановило его оскорбление, выско-чившее из уст непочтительного сына. Оправдания Григория, что невозможно было узнать Пантелея Прокофьевича, бежавшего неутомимо и резво, последнего только еще больше разъярили: Однако, спустя несколько минут среди успокоенных стариков Пантелей Прокофьсвпч уже с гордостью вспоминал своего ге- ройского сына, сумевшего так ловко навести порядок. Оскорб-ление было забыто, тем более что выговор правильный и сде-лан старшим по чину - генералом. В Вешенской тем временем приготовились к отпору кара-тельного красноармейского отряда. Своевременно избавились от пленных, отправив их в Казанскую. Из ста пятидесяти чело-век второй партии (первую, отправленную днем раньше, каза-ки истребили полностью) до Казанской добралось лишь восем-надцать человек. В одном из хуторов бабы, встретившие этап-ных на дороге, заступились за молоденького цыгановатого крас-ноармейца, якобы сошедшего с ума. Дородная казачка, мать трех погибших сыновей, накормила бойца и, раскрыв его хитрость, спасла, отправив в тыл в сопровождении своего внука, прекрас-но знающего местность. Как все матери, она ненавидела войну и считала своим долгом остановить это братоубийство. Татарский, в котором оставалась Ильинична с ребятишка-ми и выздоравливающей после тифа Натальей, казаки отбили. Вернулся домой Пантелей Прокофьевич, первым делом поин-тересовавшийся, насколько пострадало его хозяйство. Наведал-ся проездом Григорий.

 

Тем временем началось воссоединение повстанцев с Добро-вольческой армией. Не радовало оно казаков обеих сторон: ар-мейцы не могли простить оставленного фронта и отказа идти в отступление, а повстанцы не хотели возврата к старому - жиз-ни под офицерами. Соединялись разоренные, навоевавшиеся, обносившиеся казаки с разжиревшими па союзнических постав-ках бывшими сослуживцами, втайне и явно ненавидя друг дру-га. Не у дел оказался и бывший генерал восставших казаков Григорий Мелехов. Не вошел он в офицерскую "семью": мане-ры и характер подкачали. С банкета в Вешенской в честь воссо-единения, наслушавшись бравых речей пьяных офицеров, уг-роз да упреков в адрес бежавших с фронта казаков, Григорий ушел разозленный. Отправился к Аксинье и там столкнулся со Степаном. Тягостно затянувшийся вечер прервал Прохор Зы-ков, пришедший за Григорием по приказу Кудинова. Григорию пришлось уйти, так и не выяснив отношений с Аксиньиным мужем. Перед отправкой на фронт навестил Мелехов свою семью в Татарском. Странным показалось Григорию это четвертое воз-вращение домой. После холодного приема в предыдущий при-езд Наталья теперь была неожиданно ласкова и возбуждена. Впервые почувствовал Григорий тягу к жене и детишкам, от их необыкновенного запаха (волосы детей пахли солнцем, травою и чем-то еще нестерпимо родным) долго не мог оторваться Гри-горий. Вдруг показался он себе бесконечно чужим в этой мир-ной обстановке. Заметил Григорий, что хозяйство уже переста-ло волновать и отца, его заботила лишь мобилизация, точнее, возможность ее избежать. Видно, опустились руки у деда Ме-лехова, понял он невозможность наладить жизнь по-старому. Все выходило из-под контроля Пантелея Прокофьевича: Ду-няшка, несмотря на запрет, продолжала сохнуть по Мишке Кошевому; Дарья, не сломленная никакими жизненными на-пастями и бедами, постоянно перечила свекру, все более отхо-дя от хозяйства и опускаясь на глазах; Григорий продолжал изменять верной и любящей Наталье. Ни над чем уже не влас-тен становился старик Мелехов, ничего не мог он изменить и исправить. На этот раз Григорий покидал хутор со странным, смешан-ным -чувством к своей жене. Только теперь он в полной мере ощутил всю силу ее любви (потрясенная лаской мужа, его неж-данным вниманием, Наталья однажды - в первый и последний раз - наклонилась и поцеловала его черную, пропахшую ло-шадиным потом руку), только сейчас начал задумываться о сво-их детях, таких близких и родных. Провожая отца, Мишатка - любимец всей семьи - расплакался, прося, чтобы вместо отца на войну отправили деда. Никогда еще не покидал он хутор с таким тяжелым сердцем, как в этот раз. Воспоминания об Ак-синье ушли куда-то, отодвинутые новым, не испытанным до этого желанием семейного счастья. Дня через три после отъезда Григория вернулся в хутор Митька Коршунов. Приехал он с двумя своими сослуживцами по карательному отряду: с пожилым калмыком и пропойцей Силантием Петровичем, казачком Распопинской станицы. Вид-но, знатно служил Митька Коршунов белогвардейцам в кара-тельном отряде Прянишникова: за зиму дослужился до вахми-стра, а потом получил чин подхорунжего. Разжирел на казен-ных харчах, раздобрел. Горд собой был Митька Коршунов: до-бился и он офицерского чина, да не так, как Григорий Меле-хов - рискуя в бою своей головой, другие качества требовались для этого в карательных отрядах. А качеств этих у Митьки с детства было хоть отбавляй: свойственная ему жестокость не только нашла себе достойное применение, но, ничем не оста-навливаемая, чудовищно возросла. Навестил Коршунов родное пепелище (волнение на мгно-вение промелькнуло в кошачьих глазах, да и исчезло). Посто-ловался у свата Пантелея Прокофьевича и, выведав, что семья Мишки Кошевого (спалившего дом Коршуновых и в бешенстве убившего деда Гришаку) находится здесь, в хуторе, ни слова не говоря родственникам, отправился со двора в сопровождении своих сослуживцев. Спустя время до Мелеховых донесся слух о бесчинстве, совершенном тремя опытными карателями: они вырезали всю семью Кошевого - старуху мать и детей (по сло-вам Аннкушкипон жены, ставшей свидетельницей расправы, кровь лилась из-под дверей). Паптелсй Прокофьевнч палача в дом не пустил. Наталья брата защищать не стала: казакам противна была такая бессмысленная, нечеловеческая жесто-кость. После отъезда карателей по хутору ходили неделю толки. Большинство осуждало расправу над семьей Кошевого. Уби-тых похоронили, хатенку забили досками - покупателей на пес не нашлось. Еще долго потом детишки боялись играть вблизи этого страшно молчащего дома. Потом наступил степной по-кос, п недавние события забылись.

 

За работу принялись Мелеховы всей своей оскудевшей се-мьей. Вернулась на одиннадцатый день из обывательского обо-за Дарья, пригнав необходимых в работе быков. Не было ста-рикам сладу со старшей снохой, а после неожиданной награды и вовсе Дарья от рук отбилась. Случилось это в самый разгар полевых работ. Приехали в хутор командующий Донской ар-мии генерал Сндорип с союзниками. Оторвав людей от работы в самый покосный день, проговорили они свои громкие речи да стали награждать казачек за геройский поступок - убийство пленных красногвардейцев. Давали Георгиевский крест и пять-сот рублей. Первой в этом списке значилась вдова убитого в марте хорунжего Мелехова. Покорила всех своим боевым ви-дом веселая вдовушка, Возвратясь домой, денег она свекру не отдала, сославшись на то, что если б деньги предназначались семье погибшего, то это было бы оговорено в приказе. Панте-лей Прокофьевич, и без того разочарованный видом современ-ных генералов (они и на генералов-то не похожи вовсе: ни тебе аксельбантов, ни наград), спорить со снохой не стал, хотя всех и удивил отказ Дарьи. Разъяснилось все позднее, когда Дарья, побывав в городе, призналась Наталье, что заразилась в обозе от офицерика сифилисом, что лечиться ей никак невозможно и решила она покончить собой, сначала порадовавшись на эту вдруг засиявшую всеми красками жизнь. Просила она сообщить обо всем Ильиничне (самой совестно) и ни в коем случае не ставить в известность свекра. Женщины, соблюдая все меры предосторожности (выделив Дарье отдельную посуду и не под- пуская к ней ребятишек), твердо держали данное невестке сло-во. Томимый неясными предчувствиями и тоской, вернулся Григорий на фронт. Особое безразличие овладело вдруг Меле-ховым. Его начальник штаба, Копылов, хотя с виду - человек сугубо штатский, дело вел умело и быстро наладил отношения с Григорием. Однако и он (ученый) попрекал Григория плохи-ми манерами, безграмотной речью, указывал на резкое отли-чие Мелехова-офицера от офицеров -Добровольческой армии, называл Гришку чуть ли не большевиком, а после стычки того с генералом Фицхелауровым и вовсе перестал с Григорием об-щаться. Объясниться им так и не удалось: Копылова убили в первом же бою. Для Григория этот боя стал знаменательным: он впервые уклонился от прямого участия в сражении. Не по-вел казаков под обстрел большевистских батарей, не из трусос-ти - просто что-то сломалось в этот момент в Григории Меле-хове, командире казачьей дивизии, с предельной ясностью он осознал всю никчемность происходящих событий. То ли разго-вор с Копыловым, то ли скандал у Фгщхелаурова, обвинивше-го Григория в бездарном командовании казаками, а может быть, и то и другое было причиной такого настроения Григория. Но теперь он отчетливо понял, что примирить казаков с больше-виками ему не удастся., а служить офицерам, презирающим его, враждебным по духу, которых он сам не уважал - тоже больше не хотел. На место убитого Копылова прислали к Григорию нового начштаба - полковника Андреянова. Пожилого курносого офи-цера с мальчишески оттопыренными ушами и сединой на вис-ках, по-стариковски болтливого и к тому же трусливого, Гри-горий невзлюбил с первого взгляда. Дальше сто неприязнь толь-ко возрастала. Как-то, придя в штаб, попал Григорий на допрос пленного красноармейского командира. Он оказался мобили-зованным Орловским губвоенкоматом бывшим офицером цар-ской армии. Несмотря на это, на вопросы, касающиеся распо-ложения и количества красноармейских частей, участвовавших в боях, отвечать наотрез отказался. Григорию очень понрави-лось, с каким достоинством держатся весь допрос офицер-враг. Развеселило его и порадовало еще больше, как удачно был по-ставлен на место Апдреяпов, как смешон в бессильной злобе по сравнению с пленным, безоружным, но спокойным. Под конец оказалось, что полковник к тому же сам себя обезоружил: он угрожал командиру красноармейцев разряженным, давно не чищенным револьвером Григорий от расстрела, пленного спас, здраво рассудив, что расстрелять надо того, кто выдал свое ко-мандира, чтобы на чужом примере научить казака верности. На замечание начштаба, что офицеров-большевиков надо истреб-лять без сожаления, что они в Добровольческой армии всегда пускали таких в расход, Григорий ответил, что он привык уби-вать в бою, а пленных без нужды не стреляет. Сам напрашиваясь, Григорий с радостью принял разжало-вание в сотники. Дивизию его расформировали, пробудив тем самым мутную тревогу возмущение среди уважающих коман-дира казаков. Однако не успел Григорий добраться до пункта нового назначения, как вырвали его с фронта новым страшным известием с хутора. Может, Григорий и не вспоминал уже о горько своей и бес-плодной любви к Аксинье Астаховой, да люди такого не забы-вают. Дарья, в отместку за несчастно прожитую разгульную свою жизнь, из зависти рассказала расцветшей после отъезда мужа Наталье, что стала однажды сводницей в Григорьевой связи с Аксиньей, а потому точно знает что отношения их про-должаются. Наталья нашла подтверждение этим словам и сво-им предчувствиям у самой Астаховой. И решилась женщина на глубоко противный ее природе поступок - вытравить ре-бенка, которого ждала от Григория. Ильинична не успела оста-новить взбесившуюся сноху. Наталья умерла от начавшегося кровотечения, наказав Мишутке передать отцу поцелуй и просьбу, чтоб не забывал детей своих, жалел и любил их. Сооб-щение о гибели жены снова привело Григория в родной дом. По дороге домой многое передумал Григорий за два долгих дня. Нещадно гнал он коня, привыкшего к хозяйскому внима-нию и бережному отношению, стараясь уйти от одолевавших его мыслей. В спутники взял с собой Прохора Зыкова, развле-кал то воспоминаниями о прошедших войнах, о выигранных сражениях. Но чем ближе приближались шеи к хутору, тем мрачней и молчаливей становился Григорий. Узнав от Ильи-ничны правду, помрачнел еще больше. Если бы Наталья, взяв детишек, ушла, как грозилась свекрови, из дому, если бы умер-ла там, отягощенная ненавистью и злобой к мужу, Григорий, может, и не стал бы так страдать. Его боль увеличивалась от сознания того, что Наталья, умирая, простила его, что после-дние ее мысли были о нем, горячо любимом муже. Это отяго-щало его совесть немым укором.

 

Осознав, что именно Аксинья стала виновницей смерти На-тальи, он почувствовал к ней отчужденность, а затем и возрас-тающую злобу. Аксинья, прекрасно понимая переполнявшие o Григория чувства, старалась встреч с милым избегать, на глаза ему не попадаться. Даже работа, по которой соскучился Григорий, не могла из-бавить его от обуревавших тяжелых мыслей. Посреди покоса вдруг бросал косилку, садился на коня и мчался к детям, по которым вдруг начинал скучать. Дом, горница - все с детства родное вдруг изменилось, опустело после смерти Натальи. Вещи, предметы еще хранили ее запах, порядок, ею установ-ленный, и тем все более усиливали гнетущую Григория тоску. Он занялся совсем уж позабытым делом: стал мастерить игруш-ки для своих детишек. Однако никакие игрушки не могли заво-евать сердце разбушевавшегося Мелехова-младшенького: отец не успел появиться, как снова в поле собирается. С обещания Григория взять в поле на покос Мишатку, началась крепкая дружба отца с сыном. Григорий уезжает с хутора Татарского на фронт, так ни разу и не поговорив с Аксиньей. Только однажды повстречались они на проселочной дороге, но у Григория на коне сидел Мишатка, к тому же ни сам Мелехов, ни Аксинья особого желания к раз-говору не высказали. По пути к фронту все больше казаков встречали Григорий и Прохор, верный спутник Мелехова. В основном это были дезертиры, возвращавшиеся в родные хуто-ра. Одни - с добычей (награбленным во взятых станицах и ху-торах добром: грабили, как будто находились на чужой терри-тории - "надвое суток город в вашем распоряжении"), другие - побираясь. Дезертиры бежали с фронта, не пытаясь даже особенно прятаться, предоставляя липовые освободительные документы или даже без оных. Их вылавливали карательные отряды, составленные из калмыков, наказывали по законам во-енного времени, возвращали в оставленные части. Но чем бли-же подъезжал Григорий к фронту, тем больше открывалась пе-ред ним отвратительная'картина разложения Донской армии, начавшегося именно тогда, когда Добровольческая армия, по-полненная повстанческими отрядами, достигла на Северном фронте наибольшего успеха. В станицах и селах, где располагались ближние резервы, офицеры беспросыпно пьянствовали; казаки самовольно ухо-дили в отпуска, части насчитывали около шестидесяти процен-тов состава, не больше, обозы ломились от награбленного иму-щества, еще не переправленного в тыл. Поистине символической стала для Григория встреча в од-ной прифронтовой станице с лейтенантом английской армии Кэмпбеллом. Тот служил у белогвардейцев инструктором по танкам, даже лично участвовал в боях с красными. Его сопро-вождал офицер Добровольческой армии поручик Щеглов. . Оба пили по-черному. Кэмпбелл был уверен в поражении белогвардейцев, народ победить невозможно. Сознавая это, но, уважая храбрость и мужество красноармейцев, свидетелем ко-торых был не раз, Кэмпбелл только горько ухмылялся. Пору-чик же, запнваясь, исходил злобой и бессильной ненавистью, он грозился, еле двигая языком, народ "привести в исполнение", то есть "в повиновение" (оговорка, пожалуй, очень показатель-пая). Григории понял, что с этим "разъяренным" поручиком ему не по пути, вот англичанину, руки которого черны от машин-ного масла, Мелехов явно сочувствовал, пожелав ему по-доб-рому поскорее убираться с чужой земли. За год семья Мелеховых убавилась ровно наполовину. Не зря проговорил как-то Пантелей Прокофьевы1!, что смерть по-любила их курень: не успела похоронить Наталью, как через полторы педели после отъезда Григория снова запахло в про-сторной горнице мслеховского дома ладаном. Утопилась Дарья. Однажды, вернувшись с поля, она отправилась с Дуняшкой купаться. Заплыла на середину Дона, вынырнула на минуту пз воды, вскрикнула: "Прощайте, бабоньки!" - и пошла камнем на дно. Памятуя эту фразу, не соглашался поп Виссарион отпе-вать самоубийцу и хоронить ее как положено, на кладбище, только угроза Пантелея Прокофьевича пожаловаться атаману на своеволие священника в отношении офицерской вдовы, на-гражденной Георгиевским крестом, помогло Мелеховым избе-жать невиданного позора. Выкапывая Дарье могилку, Пантелей Прокофьевич и себе присмотрел место на кладбище, но, видно не то время пришло, когда можно старикам спокойно помирать в родном курене. Упорно ползли в хутор слухи об отступлении Донской армии к Дону. Пантелей Прокофьевич старался не участвовать в разго-ворах об этой войне, вроде принимая все равнодушно, но пове-дение его убеждало в обратном. Все раздражительнее становил-ся старик, все чаще случались с ним вспышки безудержного гнева, в продолжение которых он уничтожал с таким трудом нажитое добро. Чинил как-то хомут; как-то дратву, начал сши-вать, но дратва оборвалась несколько раз - этого было доста-точно: вскочил, опрокинув табурет, схватил хомут и начал зу-бами изрывать кожаную обшивку, потом бросил на пол стал, по петушиному подпрыгивая, топтать хомут ногами. На заме-чание Ильиничны ответил, успокаиваясь, что и хомут-то был так себе... Постепенно Ильинична применила другую тактику при мужнином разоре: во время подобной вспышки начинала всячески ему потакать, помогая в учпненпн погрома. Это ока-зало лучшее воздействие, нежели предыдущие попытки оста-новить Пантелея Прокофьевича уговорами. Чтобы как-то укрепить позиции Донской армии, была объявлена поголовная мобилизация, в которую попали и хро-мой старик Пантелей Прокофьевпч и раненый Хрпстоня. Ос-вобождались только явные калеки. Фронт неумолимо продви-гался к Дону. Пантелей Прокофьевнч провоевал недолго, 17 сентября он вернулся в хутор дезертиром. Кто-то из соседей на старика донес, и его забрали с первым же карательным отря-дом. Наказания розгами, которое выносил полевой суд в ста-нице всем дезертирам, Пантелей Прокофьевнч избежал только благодаря доброму имени своего сына Григория. Его отпусти-ли, снова направив на фронт, однако, выйдя из станицы, Пап-телей Прокофьевич вздохнул с облегчением и отправился пря-мо по бездорожью... обратно в Татарский (теперь он собирался прятаться получше - единственный урок, который вынес ста-рик из всей этой истории). Чем ближе подходил Пантелей Про-кофьевнч к Дону, тем чаще встречал подводы беженцев. Повто-рялось то, что происходило весной во время отступления по-встанцев: все дороги были запружены набитыми до отказа бричками, гуртами овец, табунами ревущего скота... Вернув-шись домой, Пантелей Прокофьевич и сам собрался в отступ-ную.

 

Необычным оказалось для казаков новое наступление крас-ных: занимая хутора, они, как прежде, курени казачьи не жгли, семьи не разоряли, аза взятые продукты щедро платили совет-скими деньгами. Красные никого из мирных жителем'! не трога-ли, о мщении даже не помышляли - урок прошлого пошел на пользу. Две с половиной недели пробыл Паителей Мелехов со сво-ей семьей в хуторе Латышевском, а потом, узнав об отступле-нии красных с Дона, направился домой. Война, от которой так бегал Пантелей Прокофьевич, сама вошла в его двор, оставив после себя безобразные следы разрушения. Еще больший ущерб хозяйству причинили своп же казаки, державшие в хуторе обо-рону. Осень, и так навевающая тоску и мысли о смерти всеобщим увяданием природы, принесла с собой новые беды: привезли хоронить еще трех казаков. Среди погибших были изуродован-ный до неузнаваемости Аникушка и веселый казак Хрнстоня. Пантелей Прокофьевич убежал от дурных мыслей и похорон в лес (за хворостом и, между делом, на рыбалку). Однако и здесь достал его заунывный звук церковного колокола. Вскоре пришлось Пантелею Прокофьевичу испытать новое потрясение: .въехала во двор подвода, ведомая Прохором Зы-ковым (бессменным вестовым Григория). Привыкли в хуторе к таким подводам, не один казак вернулся так с последнего боя. И родня, и Аксинья уже похоронили Гришку, лишь завидев мрачное шествие. Однако Григорий Мелехов был жив, только тяжело болен: сломил казака тиф. Через месяц Григорий выздоровел. И вместе с выздоровле-нием появились ранее несвойственные ему любопытство и ин-терес ко всему происходящему в хуторе. Все в жизни обрело для него какой-то новый смысл. На окружающий сто мир смот-рел чуть удивленными глазами, пугая и смущая домочадцев. Так, однажды застала его Ильинична за остальным рассматри-ванием прялки. Григорий селил смешливую Дуняшку своим странным послетифозиым видом: тощий, бродил брат по гор-нице в одних спадающих с него кальсонах; присаживаясь, цеп-лялся за что-нибудь руками, боясь упасть; да еще обрился пос-ле тифа наголо, и голова стала похожа на арбуз (вся в шишках, круглая и темная), Григорий подолгу стал возиться с детишка-ми. Избегал он только разговоров о войне, так волнующей и интересующей сынишку. Почему-то стыдно было отцу расска-зывать Мишатке о ней: не мог ответить он на простые, бесхит-ростные вопросы ребенка. Кто такие красные и почему их уби-вают, Григорий и себе-то не мог ответить, что уж говорить о пытливом мальчишке. Мелехов мысленно перебирал в памяти убитых за две войны, и получалось, что ни один дом на хуторе не обошла смерть стороною. Другой запретной темой стали для него воспоминания о Наталье. Не успел Мелехов окончательно встать на ноги, как война опять подошла вплотную к дому. Вскоре на майдане был огла-шен приказ окружного атамана, обязывающий ехать в отступ-ление всех взрослых казаков. Да и без приказа ничего другого не оставалось делать ни Пантелею Прокофьевнчу, ни, тем бо-лее, Григорию - казачьему офицеру. Пантелей Прокофьевич к отступлению начал готовиться еще во время болезни Григория. Готовился тщательно, по-хозяйскп, взял с собой, помимо про-чего, даже безмен (корм лошадям взвешивать, на чужих весах обмануть легче). План отступления, предложенный сыном, от-клонил (сын - военный, и план его подходит для военных, а он - хозяин, ему дорога не прямая, а с обходами по родствен-никам: так легче самому без особых затрат прокормиться и скот в порядке держать). Долго пререкаясь, остановились все-таки на плане Пантелея Прокофьевича. Григорий подготовился к отходу иначе: он твердо решил взять с собой Аксинью, о чем и договорился с ней перед отъез-дом в Вешенскую, где надеялся узнать месторасположение сво-ей дивизии. В станице он ничего не узнал и на следующий день после отъезда отца отправился в путь вместе с Прохором и Ак-синьей. Однако вскоре Аксинья тяжело заболела тифом, и ка-заки вынуждены были оставить ее в одном из хуторов. Теперь Григорию решительно все стало безразличным. Уз-нав об оставленном белогвардейцами Ростове, он уже не верил ни в какую возможность сопротивления. Вместе с верным Про-хором они подаются на Кубань. Григорий занимает обычную для себя в такие минуты позицию: "...там видно будет". Отступление, бесцельное и пассивное, продолжалось. В Бе-лой Глинке Григорий неожиданно узнал о смерти отца. Панте-лей Прокофьевич скончался от тифа в чужой хате, одинокий, бездомный, измученный продолжительной болезнью. Григорий застал уже хладный труп, изъеденный вшами. После похорон старика Григорий с Прохором отправились дальше, к Екатери-нодару. По дороге Мелехов заболевает возвратным тифом, по-лупьяный военный врач предвещает Григорию, желающему во что бы то ни стало продолжать свой бессмысленный поход, не-избежную смерть. Однако, выпросив для лечения спирта, Про-хор с Григорием пускаются в путь. К этому времени белогвардейские войска на юге России тер-пят окончательное поражение и устремляются к морю. Повозка с больным, часто теряющим сознание Григорием, медленно тянулась на юг. В Екатеринодаре его случайно отыс-кали казаки-однополчане, помогли, поселили у знакомого вра-ча, н уже через неделю Григорий поправился. В Новороссийс-ке Мелехов с товарищами оказался в марте, когда Красная Ар-мия подошла вплотную к городу. Генерал Деникин пытался вывезти свои разбитые войска, однако эвакуация была органи-зована плохо, множество солдат и белых офицеров не смогли уехать. Григорий с казаками тоже попытался попасть на ко-рабль, однако, отчетливо осознавая, что теперь никому нет дела до них, рядовых казаков, уже сослуживших свою службу, уез-жать отказался. Товарищи решили последовать его примеру. В ожидании красных казаки загуляли по-черному, отгоняя все самые страшные мысли беспробудным пьянством.

 

Часть восьмая

Аксинья выздоровела к весне. Чудесно обновленным и пре-красным предстал перед нею мир. Ничего не зная о судьбе Гри-гория, но наслышанная о продолжающейся войне, Аксинья зас-пешила в родной хутор, уверенная, что именно дома она будет ближе всего к любимому. Но в Татарском ждал ее брошенный и осиротевший курень. И жила бы она так совершенно одна, если бы тоска и тревога за жизнь Григория не сблизила Акси-нью окончательно с Мелеховыми. Ильинична стойко держалась только благодаря надежде на встречу с младшеньким. Аксинья как могла помогала Дуняшке и Ильиничне по хозяйству: и с посевной, и с воспитанием детишек Григория. О Степане вспо-минала неохотно; почему-то ей казалось, что не вернется он. Собирала всякие, зачастую противоречивые слухи о Мелехо-ве, добросовестно делилась ими с его семьей. И только от Про-хора Зыкова получили достоверные сведения: Григорий жив-здоров, в Новороссийске перешел на сторону красных и теперь воюет в Конной армии Буденного. С поступлением на службу Советской власти, по словам Прохора, Григорий заметно пере-менился: веселый стал, приняв решение служить, пока все про-шлые грехи не замолит. А служил он, действительно, как умел, на совесть, сам Буденный благодарил, руку жал. Прохор Зыков оставался со своим командиром до последнего, пока не был тя-жело ранен в бою, и не демобилизовали его с одной рукой под-чистую. После этих новостей с возросшим нетерпением стала ждать сына Ильинична. Она изводила всех ближних разговорами о долгожданном сыне, вспоминая о нем при каждом случае. Даже о хозяйстве заговаривала с тайным желанием поговорить о Гри-ше. Однако хозяйствовать на базу Мелеховых пришлось совсем другому казаку. Вернулся однажды в Татарский Мишка Коше-вой и тут же направился к единственно родному человеку, ос-тавшемуся в живых, - к Дуняше. Холодная встреча, оказанная ему Ильиничной, напора Мишкиного не ослабила: он уже дав-но готовился к тяжелым ответам на ее обвинения и речь свою продумал основательно. Не считал он себя виновным ни в ги-бели Петра, старшего сына, ни в смерти Пантелея Прокофье-вича, ни мытарствах Григория; если он и "душегуб", то так мож-но было окрестить всех казаков, участвовавших в войне, - и самого Петра, и Григория, а что уж говорить о мелеховском куме Митьке Коршунове. Ничего не могла ответить на это Ильинич- на, а уж тем более не смогла отказаться от помощи в давно уже развалившемуся без мужских рук хозяйству: Мишка поставил повалившийся плетень, обстругал грабельники, отремонтиро-вал рассохшийся баркас, помог в приготовлении к покосу и в сам покос. Работа спорилась в уставших от войны руках каза-ка, мешала только одолевавшая его болезнь. Один из присту-пов лихорадки, напугавший Мишатку Мелехова, вдруг неждан-но примирил Ильиничну с упорным "душегубом": вгляделась Ильинична в его восковое лицо, в сутулую фигуру, подсмотре-ла равнодушный, измотанный болезнью взгляд, ярко вспыхнув-ший только при виде Мелеховского сынишки, а потом снова потухший, и непрошенная материнская жатость овладела сер-дцем старухи. По-прежнему борясь с двумя захлестнувшими ее противоречивыми чувствами - жалостью и ненавистью - согласилась Ильинична на свадьбу Дуняшки и Мишки Коше-вого. После свадьбы дела дома Мелеховых, где обосновались мо-лодые, пошли на поправку. Мелеховский курень словно помо-лодел, засияв свежеокрашенными ставнями. Ретивым хозяином оказался Мишка. Только Ильинична вдруг стала чувствовать в родном дому себя лишней и чужой, казалось, что молодые на-чинали жить с нуля, все переделывая и восстанавливая на свой манер, не интересуясь мнением "бывшей" хозяйки. И Ильинич-на стала с каждым днем ощущать себя все более одинокой. Мысленно она все время была с сыном, все силы расходовала на его ожидание. Даже детям Григория не уделяла уже долж-ного внимания, все возложив на тетку Дуняшу. Ничто уже не могло взволновать старуху: ни хозяйство, ни счастье дочери, а зять по-прежнему оставался для нее чужим человеком. Сама жизнь стала тяготить ее. В один год потеряв столько близких и любимых, она продолжала неизвестно почему и зачем жить, быстро постаревшая, надломленная страданиями. За свою дол-гую нелегкую жизнь, считала Ильинична, она заслужила хотя бы одного: встретить, наконец, своего горячо любимого сына. Но скоро и эта надежда стала угасать, теряться в захлестнув-шем море одиночества. Лишь однажды к Ильиничне вернулась, и то ненадолго, ее былая жизнерадостность: пришло письмо от Григория, с поклоном и обещанием скоро вернуться домой. Недели две спустя Ильинична заболела. К себе она никого не допускала, даже посещения Аксиньи становились в тягость старой женщине, желающей остаться наедине со своими вос-поминаниями. Как ни странно, об умерших Петре, Пантелсе Прокрфьевилее, Наталье не думала она в последних своих стра- даниях. Все мысли ее занимал только Григорий. Не нужно ей было уже ни чужого сочувствия, ни постороннего внимания, только тревога за сына удерживала Ильиничну при жизни, за-ставляя учащенно биться изболевшееся материнское сердце. Но постепенно и эта тревога ослабла, выпуская Ильиничну, все чаще впадающую в забытье, из своих цепких рук. Как-то ночью встала Василиса Ильинична с постели, вышла во двор, покри-чала, позвала долгожданного сына в последний раз, да и верну-лась в дом... готовиться к смерти. Через три дня она умерла.

 

После смерти Ильиничны Кошевой стал единственным пол-новластным хозяином в доме. Однако что-то, по наблюдениям внимательной к хозяйству Дуняши, сломалось в се муже. Ду-няшка думала, что происходит это вследствие болезни, а мо-жет быть, лени мужа. Оказалось же, что начал подумывать Мишка о преждевременности оседлой жизни: слишком гроз-ные времена настали для его горячо любимой Советской влас-ти. Врангель подходил уже к Ростову, с рудников и из лагерей возвращаются недовольные жизнью казаки, держатся особня-ком, явно на что-то надеются. Не могло такое пройти мимо зор-ких глаз Кошевого. Набычился Мишка, разозлился. И впервые выплеснул свою злобу на молодую жену. Произошло это в при-сутствии Прохора Зыкова, которого Мишка, привыкший делить мир только на красных и белых, незаслуженно оскорбил подо-зрением. Дуняшка, вступившись за Прохора, а особенно оби-девшись на такие же нападки мужа в адрес ее родного брата, села в стороне, напуганная угрозами о расправе над Григори-ем. Прохор же со своей обычной хитрецой перевел внимание разгневанного красноармейца с любимого командира на Кирил-ла Громова (разбойника и дезертира, только что сбежавшего из Красной Армии в полном боевом вооружении). Тут-то и взыг-рала в полной мере Мишкина добросовестность. Достав из зак-ромов свое оружие, тщательно проверив его, отправился он в Вешенскую на комиссию. Медосмотр Мишка не прошел, подвела не вылеченная ли-хорадка, но в хутор вернулся уже не просто демобилизованным красноармейцем Кошевым, а председателем хуторского ревко-ма. На этой почетной должности сменил Мишка старика Ми-хеева, с радостью передавшего ему немудреные полномочия. Тут же нашел новый председатель нового секретаря, полугра-мотного подростка Андрея Обнизова, и пошел по хутору важ-но и чинно выполнять свои председательские обязанности. В целях безопасности и наведения порядка в Татарском необхо-димо было, по мнению Кошевого, арестовать бандита Кирилла Громова. Громова застать врасплох ему не удалось, тот бежал вместе с остальными опасными для Советской власти казака-ми. С тех пор переместился Мишка со своей женой спать в сен-цы: кровать их стояла в опасном месте - под окном. Каждую ночь теперь перед сном Кошевой строго проверял боевое ору-жие. А дни проводил в нелегких разговорах-агитациях: надо было разъяснять обнищавшим хуторянам временность и недо-разумение всего происходящего. А жить действительно становилось все труднее: не хватало соли, керосина, масла, сахара, спичек и еще многих других не-обходимых в хозяйстве вещей. Недовольных казаков увещевал председатель ревкома, ссылаясь на козни буржуев и белогвар-дейцев, уничтожающих рельсы, эшелоны, продовольственные и промышленные запасы. Нередко ради красного словца и пу-щей убедительности приходилось Мишке и привирать. Народ на время успокаивался, а вот родную жену так просто угово-рить не удавалось: однажды после очередных возмущений обо-звал ее контрой (вся в Мелеховскую породу) да чуть не уда-рил. Дуняшу больше всего волновала теперь только дальней-шая судьба Гриши: из обмолвок мужа поняла она, что дома ее брата ждет суд, а там, может, и расстрел. Об этом Дуняшка по-спешила сообщить Аксинье. А вскоре демобилизованный красноармеец Григорий Меле-хов вернулся в хутор. Холодно и неприветливо произошла дол-гожданная встреча с родным домом: бывший друг, а теперь и близкий родственник Мишка Кошевой даже руки не подал. В первую же ночь после приезда произошел между ними тяже-лый разговор: Григорий говорил, что устал от войны, что вер-нулся, чтобы только трудиться, работать, воспитывать своих детей, что смертельно устал и не хочет ничего, кроме покоя; Михаил не верил ему, не пытался даже услышать бывшего од-нополчанина. В создавшейся ситуации, когда казаки смущены продразверсткой, недовольны Советской властью, Григорий, как бывший повстанец, офицер, уважаемый всеми, стал наибо-лее опасным человеком для председателя хуторского ревкома. Поставив Мелехова в один ряд с мародером Кирюшкой Громо-вым и с разжиревшим палачом Митькой Коршуновым, Коше-вой не хотел слышать мирных заверений уставшего от битв че-ловека. В ту же ночь увидел Мелехов сон, как пошел полк в ата-ку без него, к великому стыду и ужасу казака-красноармейца. Проснувшись, он долго не мог прийти в себя; не знал Мелехов, стремившийся к миру и спокойствию, что сон этот вещий, и не раз еще придется "му ходить в атаку во сне и наяву. Мельком после возвращения увидел Григорий радостную .Аксинью, пообещал навестить ее на следующий день, да разго-вор с Мишкой отсрочил долгожданную встречу: Кошевой при-казал Мелехову, как бывшему казачьему офицеру, срочно явиться в Вешепскую в Допчека для постановки на учет. Уве-рен был Мишка, что Григорий из Вешенской не вернется, да и .сам Мелехов уже почти не сомневался в этом после Мншкино-го приема. Потому и всячески оттягивал решающую минуту. ;Рапо утром на следующий день после приезда вышел Григо-рий из дома, решив навестить могилы матери, брата, жены На-тальи, да так и не дошел до кладбища: и без того тяжело и смут-.но было у него па душе. И он повернул к дому Прохора Зыкова. Тяжелые мысли не отпускали его. Он думал о рано повзрос-левших детях, о своей несбывшейся надежде на мирное хлсбо-робство и семейное счастье рядом с желанной Аксиньей, о сво-их тяжелых ошибках, от которых не так просто отделаться и расплата за которые еще впереди.

 

Еще тяжелее стало па душе после разговора с верным дру-гом. Прохор рассказал ему о судьбе бежавших Л истшщкнх: отец в Морозовскон умер от тифа, сын застрелился, узнав об измене жены. Сообщение это Григорий принял равнодушно, значитель-но больше взволновала его другая новость: Прохор сообщил о восстании в соседней с ними Воронежской губернии. Зыкову не нравилось это потому, что отвоевал он свое, как и его коман-дир, давно пора казакам за работу приниматься, а вот Григорий расстроился более основательно: новость эта была явной угро-зой его, мелеховской, жизни. В такое смутное время никто не поручится за уважаемого казаками офицера. Григорий почти завидовал Листницкому и Мишке Кошевому: они точно знали, за что гибнут, понимали свое предназначение. Он же, сначала примкнувший к большевикам, затем волею судьбы воевавший за белогвардейцев, потом снова за Советскую власть, весь свой путь прошел с великим сомнением в душе, да так и не знает вер-ного пути: от красных отбился, к белым не примкнул - интере-сы и тех и других оказались чуждыми казаку Григорию. В Вешенскую Мелехов все же отправился сразу от Прохора Зыкова. На площади перед Дончека остановился нерешитель-но: все существо сопротивлялось идти самолично на смерть (даже просто арест был равносилен для свободолюбивого каза-ка смерти: страшнее смерти, с которой не раз уже встречался в открытом бою, казалась Григорию неволя). В это время рядом с ним вдруг оказался.бывший однополчанин брата Петра, а те-перь красноармейский командир Яков Фомин. Он решительно советовал Григорию побыстрее покинуть свой хутор и скры-ваться как минимум года два-три, пока все окончательно не ус-покоится. Однако рассуждения Фомина не только не остано-вили Григория, но, напротив, усилили его решимость покон-чить со всем раз и навсегда. В Дончека Мелехов заполнил анкету, подробно описав свое участие в казачьем восстании 1919 года. На этот раз его отпус-тили, потребовав явиться на отметку через неделю. Григорий заспешил к уже уставшей от ожидания Аксинье. С Мишкой Кошевым ужиться он уже не мог, с первого дня выяснив с тем отношения, Мелехов перебрался вместе с детьми к Аксинье. Григорию было все равно где жить, лишь бы жить в покое. Не-сколько дней он провел в угнетающем безделье: ни к чему не лежала душа. Он был уверен в неизбежном новом, насилыюм расставании с домом, и руки, так рвавшиеся к работе, вдруг опустились под влиянием мыслей об аресте и тюрьме. За дол-гие бессонные ночи он окончательно решил в Вешенскую боль-ше не ходить, а через неделю он уйдет из хутора, как советова-ли друзья. Аксинье пока решил ничего не говорить, пусть раду-ется тому, что есть. Но не случилось Григорию до конца выполнить задуман-ное, не дал ему времени Мишка Кошевой, которому не терпе-лось побыстрее избавиться от недостойного родственника. Как-то ночью прибежала сестра и сообщила, что прибыли из Вешеи-ской два всадника, что разговаривает с ними муж, рассказывая о Мелехове. Собрался Григорий быстро, ушел, не попрощав-шись со спавшими детишками, отправился в новые скитания. Так кончилась для Григория Мелехова недолгая мирная жизнь. Поздней осенью 1920 года в связи с плохим поступлением хлеба по продразверстке были созданы продовольственные от-ряды. С ужесточением мер началось брожение среди казачьего населения Дона. Уходили казаки с хутора с оружием, сформи-ровывали банды численностью от пяти до двадцати штыков. Банды отбивали обозы с хлебом, уничтожали коммунистов и продовольственные отряды. Население встречало бандитов со-чувственно, они всегда в любом хуторе находили еду и сообще-ния о передвижении карательных отрядов. Все это затрудняло ликвидацию банд, к тому же караульный батальон Верхне-Дон-ского округа, на который она была возложена, возглавлял Ка-парии, бывший штабс-капитан царской армии и эсер: он вся-чески препятствовал уничтожению зародившихся на Дону кон-трреволюционных сил. А в начале марта 1921 года в Вешенс-кой восстал эскадрон под командованием Якова Фомина. Фомин давно уже вынашивал план этого восстания (подо- греваемый Капариным и пьяными откровениями подчиненных казаков); не случайно он пытался уберечь и Григория Мелехо- ва, переживал за судьбу повстанцев Вакулина. Однако Вешен- скую, как намеревались Капарин и Фомин, взять не удалось, и с остатками эскадрона они начали свои скитания по окрестным станицам в напрасной попытке увлечь за собой казаков. Все это происходило на третий месяц мытарств Григория. Он переходил из одного хутора в другой, останавливаясь у сво- их и Аксиньиных дальних родственников. Такой иждивенец теперь был даже самой гостеприимной хозяйке в тягость. То- мила и Григория подобная жизнь, слишком уж напоминающая тюремное заключение. Однако недоставало ему нужной реши- мости покончить с таким существованием, вернувшись в Та- тарскпй. Выйдя однажды ночью с последнего убежища, не зная толком, куда направиться, был Григорий схвачен вооруженны- ми казаками. Судьба снова сыграла с ним злую шутку: вместо того чтобы оказаться в руках красноармейцев, которые могли положить конец его мытарствам, он попал в отряд восставшего Фомина. Инстинкт самосохранения принудил Григория остаться в банде. В лозунги Фомина он не верил. Расчет Григория был простой: продержаться как-нибудь до лета, а там бежать с Ак- синьей подальше, чтобы хоть как-то изменить свою постылую жизнь. К тому же и казаки фоминцев не поддержали. Все чаще получал выступающий на хуторных сборах Фомин яростный отпор со стороны женщин и мужчин, не желающих больше во- евать. Шла весна, подходила рабочая пора, и с каждым днем таял отряд Фомина. Земля настойчиво звала казаков по домам. В отряде ухудшилась дисциплина, участились случаи грабежей. Григорий, никогда за годы войны не участвовавший в мародер- ствах, и теперь возмутился поведением фомпнцев. Но остано- вить разложение, начавшееся, впрочем, с головы - сам Фомин весело пил-гулял со своими подчиненными - было уже невоз- можно. Все шло к неминуемому развалу, к тому же фоминцев и настойчиво преследовали красноармейские разъезды конной группы под командованием напористого и понимающего в во- енном деле казака Егора Журавлева. Он-то и нанес последний удар по банде Фомина. Разгром был полный. Чудом уцелели только пять человек, в их числе Мелехов, Фомин и Капарин.

 

 

Пятеро беглецов укрылись на острове, образованном раз-лившимся Доном. Жили кое-как: питались продуктами, при-возимыми дальним родственником Фомина, спали на сырой земле, огонь не разводили из опасения, что их обнаружат. Гри-горий подолгу лежал на берегу, вспоминая с грустью родных, Аксинью. На минуту вспыхивала в нем ненависть к Мишке, но он подавлял эти чувства, считая, что в большей степени сам виноват в том, что происходит с ним. Ранения и перенесенный тиф давали о себе знать: временами нестерпимо болело в гру-ди, приходилось стискивать зубы, чтобы не стонать. Григорий нашел лекарство от этой режущей боли: он ложился левой сто-роной груди на сырую землю или мочил водой рубашку, и боль медленно уходила. Именно здесь, на острове, довелось Григорию окончатель-но определить свое размежевание с офицерами. Вышло это в разговоре с Капариным. Слабохарактерный эсер-мистик Капа-рин не выдержал гонений судьбы, решился на предательство (он хотел вернуться в Вешенскуго, где надеялся заслужить себе прощение, выдав остальных повстанцев). Для этого он искал себе соучастника побега, на который не мог решиться в одиноч-ку. Ни тугодум Фомин, ни отрядный палач Чумаков (втайне ненавидевший Капарина) в помощники не годились, выбор пал на Мелехова (не советская выскочка, а настоящий белогвардей-ский офицер!). Однако Григорий, выслушав рассуждения Ка-парина о неизбежности восстановления монархизма, произнес свою самую длинную и чуть ли не единственную речь на миро-воззренческие темы. Никогда еще Григорий так ясно не пред-ставлял и не определял пути своего народа; он теперь ясно осоз-нал, что возвращения к старому быть не может, народ строит свою новую жизнь, да вот какую, Григорий пока не знал. Опре-деленно только, что это не то, что предлагает ему "интеллигент" Капарин, никакая лесть здесь штабс-капитану не поможет, Мелехову не по пути с "учеными людьми", от которых все беды и происходят. На всякий случай Григорий Капарнна разору-жил, хотя слово свое сдержал и остальным казакам о разговоре не рассказал. В ту же ночь Чумаков по приказу Фомина убил Капарина. В конце апреля островное заключение Григория и трех ка-заков закончилось. Они переправились на баркасе через Дон, где уже ждал их молодой казак Александр Кошелев, которому "остобрыдло" дома проживать. Вдохновленный этим пополне-нием, Фомин продолжил свой путь в банду Маслака. Вопреки ожиданиям Григория, за полторы недели к четве-рым непокорным присоединилось еще человек сорок казаков. Это были остатки разбитых в боях банд. Им было решительно все равно кому служить, кого убивать, это был отпетый народ: по словам Фомина, "висельники", по определению Чумакова, "разбойники". Все с меньшей охотой принимали хуторские бо-гатей фоминцев, и не только из-за ужесточившихся мер со сто-роны властей, но и потому, что, заходя в хутор, казаки начина-ли нещадно уничтожать нажитое добро. В конце концов, Гри-горий решил окончательно уходить из банды. Готовясь к этому обдуманно, по-хозяйски, он откармливал лошадей, холил их, у зарубленного милиционера взял документы, зашил их под под-кладку шинели. Как-то ночью на походе он выехал из рядов, остановился, как будто для того, чтобы переседлать коней. Пос-ле того как затих топот конских копыт, Григорий, облегченно вздохнув полной грудью, поскакал к родному хутору. Задолго до рассвета подъехал Григорий к Татарскому. Обо-шел родной курень, тихонько постучался Аксинье в окошко. До-говорившись с ней о побеге, Аксинья даже и не поинтересова-лась куда, лишь бы с ним, детей решили оставить на попечение Дуняши, тут же прибежавшей по зову Аксиньи. Решили па рас-свете, перецеловав так и не проснувшихся Полюшку и Мишат-ку. С легким сердцем уходила Аксинья, как когда-то пошла вслед за Григорием в Ягодное, только узелок тогда был поболь-шее да сами помоложе. На привале Аксинья рассказывала о нелегкой жизни своей без Григория, сам же казак, не спавший уже давно, задремал под мерный ласковый шепот женщины. А она разглядывала своего Григория, не узнавая: что-то суровое, почти жесткое появилось и месяцы разлуки в его глазах, в склад-ках рта, в резко очерченных скулах. Только сейчас она подума-ла, как, должно быть, страшен Григорий в бою. Но Аксинья была совершенно счастлива; ни ей, ни Григорию не осталось ничего, кроме как быть вместе, да еще бы детей, которые уже Аксинью стали называть мамой, побыстрее забрать к себе. Поздней ночью, когда зашел месяц, они покинули свое ук-рытие. Однако на краю хутора наткнулись на красноармейскую заставу. Круто повернув коней, Григорий, хлестнув лошадь под Аксиньей, помчался было назад. Но поздно: долетела до груди казачки шальная пуля. И Григорий, мертвея от ужаса, понял, что все кончено, что самое страшное, что могло случиться, уже произошло. Хоронил он ее при ярком солнечном свете, веря в то, что расстаются они ненадолго. Теперь ему некуда было то-ропиться. Все было кончено. Словно пробудившись от тяжело-го сна, поднял Мелехов голову и увидел прямо над собой чер-ное солнце и черное небо. Он лишился всего, что было дорого сердцу, все отняла у него безжалостная смерть. Но почему-то он судорожно цеплялся еще за эту жизнь. Вот и теперь Григо- рий, вместо того чтобы вернуться к единственному, что могло еще радовать, греть, - к Детям, снова стал скрываться, прятать-ся. Теперь он направился к обосновавшимся в Слащевскон дуб-раве дезертирам. Пробирался, мучимый голодом, так как по-дойти близко к какому-либо жилью не решался: со смертью Аксиньи он утратил и былую храбрость, и разум. Дезертиры нашли его в лесу совсем истощенного. Их было семеро. Жили они в просторной, удобной землянке, обосновавшись в ней по-хозяйски основательно, почти ни в чем не нуждаясь. Григорий быстро отъелся, окреп. Целыми днями просиживал QH в зем-лянке, вырезая из дерева ложки, выдалбливая миски, мастеря игрушки. Он потерял счет дням, его с головой захлестнула тос-ка по детям. Григорий жил только прошлым, а прошлое каза-лось тяжким сном. Как-то объявился в землянке Чумаков, бежавший из разби-того отряда Фомина. Переждал немного и отправился искать легкой жизни, да с ним Григорию не по пути. Через неделю пос-ле ухода Чумакова Григорий засобирался домой. Впервые за все время своего пребывания в лесу он улыбнулся, подумав о доме. Ушел, даже не дождавшись первомайской амнистии, обе-щанной дезертирам. Перед хутором бросил Григорий в Дои свое оружие (когда-то так напугавшее Аксинью). Еще издали увидел сына. Мишат-ка испуганно взглянув на него, опустил глаза, узнав. Полюшка Григория не дождалась, умерла осенью от "глотошной". Единственное, что осталось Григорию на этой земле, что род-нило с нею и со всем огромным сияющим холодным солнцем миром, был сын, которого крепко держал на руках вернувший-ся в последний раз домой Мелехов.